Коллектив авторов - Михаил Задорнов. Аплодируем стоя [litres]

– Мы в Швейцарии.

– В Швейцарии? А что мы здесь делаем?

– На лыжах катаемся.

– А, ну да. А где моя дочь?

– Дочь у вас уже взрослая, 9-й класс…

– А, ну ладно.

И дальше так ластиком – раз, весь разговор стерся. И по новой.

– Я что, упал?

– Да, упали.

– И сколько я был без сознания?

– Я не знаю, Михаил Николаевич.

– Ну я же, наверное, был без сознания?

– Наверное, да…

– А мы где?

– В Швейцарии.

– А где дочь?

И так каждые пять минут. Через два часа я понял: зачем я так долго объясняю, что мы не видели, что он был без сознания? Какая разница? Через пять минут он забудет. И я говорил, что он был без сознания пять минут, десять минут, что он не упал – через пять минут он снова задавал одни и те же вопросы. Он мне не доверял, он косил на меня глазом, когда я отвечал, что мы не знаем, сколько он был без сознания. Он чувствовал, что я могу его обмануть, и, как только заходил какой-то врач, он меня спрашивал:

– Как долго я был без сознания?

Я говорил:

– Я не знаю.

И тут врач заходит, и он уже его спрашивает:

– How long I was without consciousness?

Я поразился, потому что Михаил Николаевич неплохо знал английский, но так выпалить фразу, с такой скоростью. Я понял, что человек с явлением кратковременной памяти очень хорошо помнит языки. Потом всё восстановилось. Я настоял, чтобы мы поехали сделали МРТ, вроде всё обошлось. Сначала у них не было аппарата, я настоял, чтобы мы поехали в соседнюю деревню. Мы полчаса ехали на «скорой». И потом, уже вечером, в такой более стационарной палате, сидим: я, Алёна, лежит Михаил Николаевич. У него уже восстановилась память, всё нормально. Только через каждые сорок пять минут он спрашивал: «Далеко ли до отеля?» И вот он сидит, не в самом хорошем настроении, смотрит на Алёну. И над ним висит кнопка вызова медсестры. Такой белый прямоугольник с красной кнопочкой. И Алена, чтобы как-то перевести с его плохого настроения, спрашивает, глядя на кнопочку:

– Ой, Мишенька, а что это?

Задорнов лежит:

– Заменитель сахара, твою мать!

И потом очень жаловался:

– Вот, Алён, ты мне скажи: у других людей от удара гениальные способности проявляются, а у меня ни хрена!

То есть чувство юмора у него возобновилось практически сразу с уходом явления кратковременной памяти.

Мне позвонил Марк Дубовский, тоже недавно, к сожалению, ушедший от нас. Ему поручил позвонить мне Михаил Николаевич. Поэтому первая встреча с Задорновым у меня была воочию, а не по телефону. И она была не где-нибудь, а на сцене зала «Дзинтари». Это был август 1999 года. У него был просто сольный концерт, в котором он меня пригласил участвовать. И познакомил нас Марк на сцене. Для меня это был исторический момент. В 1989 году я сидел с родителями в этом зале на концерте Михаила Николаевича, ухохатывался, у меня живот болел, до сих пор память живота от этого смеха. И вот ровно через десять лет я на сцене с ним же. Я выходил в начале второго отделения. И для меня началась тогда вся эта история поездок с Михаилом Николаевичем: полные залы, невероятная публика. Понимаете, мне два раза повезло в жизни: когда я со студенческим театром породнился и попал сразу на очень благожелательную студенческую публику и когда меня пригласил Михаил Николаевич. Потому что это очень важно, ты приходишь к целевой аудитории. Обычно артист к этому приходит, когда он сам её собрал на себя. Когда ты попадаешь на людей с тем же вектором, благодаря наработкам другого человека, как бы на всё готовенькое. Поэтому я в тёплые руки любимых зрителей Михаила Николаевича попал сразу, и мы долго ездили. На афише в одном из городов было написано: «Выступает Задорнов со своим приЁмником».

Находясь с таким человеком, что важно? Не то, что ты один раз побывал на концерте у Задорнова, второй раз, а то, что ты ездишь в течение года с ним и видишь, как он меняет программу, в зависимости от приёма аудиторией разных шуток, от того, где ты выступаешь, от того, как долго длится концерт, и так далее, и тому подобное. Это очень профессиональные вещи. Михаил Николаевич всегда был человеком профессии и человеком высокого такого полёта в отношении к жанру, к своему делу. Это же не вопрос гастролей со звездой. Наверное, если бы я поехал с какой-нибудь звездой, я бы учился звёздности. А у него я учился делу.

Я вообще думаю, что Михаил Николаевич никогда не был таким вот трибуном, который ставил задачу жечь глаголом сердца людей. Всё-таки для него сатира – это было самовыражение, насколько я видел. То есть он всегда для меня внутренне оставался вот таким мальчишкой, который оправдывал свою фамилию, задорным… в нём клокотала эта энергия… кураж такого прикола. То есть мне кажется, он кайфовал, когда мог сказать то, что кто-то побаивался сказать. Не раз так бывало, что знакомые говорили: «Миша, я за тебя волнуюсь, ты так сказал про нашу власть». Он не был при этом прямо безоглядно отчаян, так сказать, в бичевании пороков. Нет, он же не на баррикады лез. Он шёл к людям, и люди ухохатывались, от этого им становилось легче. И вот эта энергия, которая ему устремлялась навстречу из зала, – его питала. Он для этого всё делал. Не для того, чтобы что-то исправить в нашем мире. Мне кажется, он всегда был достаточно умным человеком, чтобы понимать, что в нашем мире исправить ничего нельзя. Ну, может, Иисус Христос что-то исправил в этом мире. И то, много народу работает до сих пор, и не могут все заветы выполнить. Ну, он, скажем так, сместил вектор. Поэтому мне кажется, самое главное, что давал Михаил Николаевич, – это отдушину. Когда у людей появляется надежда, они же смеются. Смеются – им становится легче, они легче относятся к этим проблемам. То есть он не искоренял проблемы, он изменял точку зрения на них. Во всяком случае, на некоторое время людям становилось легче. А ему легче оттого, что у него получилось, оттого, что это классно, он делает то, что умеет, и это органично, это востребовано. И в нашем же жанре смех – это такая лакмусовая бумажка. Ты не можешь придумать аплодисменты, ты не можешь барабаном сзади, как у многих эстрадных исполнителей, задать ритм, овации, ты не можешь искусственных клакеров, так сказать, подпитать – люди не могут искусственно смеяться. Ты не можешь заплатить этим людям, чтобы они ржали, это невозможно. Значит, они либо смеются, либо не смеются. Поэтому, когда у тебя есть эта возможность, когда у тебя есть эта власть над смехом, то ты, конечно, уже служишь этой способности своей, ты уже любишь искусство в себе и хочешь, я про него сейчас говорю, да, и хочешь это донести до людей, хочешь поделиться этим. Переживаешь, когда этого нет. Переживаешь, когда это ты делал много лет, а сейчас не знаешь, к какой аудитории обращаться. Поэтому я не думаю, что он был пессимистом, оптимистом – это всё неправильные термины. Но это моё восприятие.