Яков Цукерник - Житие святого Северина

Он: В каком смысле?

Я: В самом прямом — у них есть справка о невменяемости.

Он: Для таких есть специальные школы.

Я: Только для самых уж ненормальных. А эти — им «не противопоказано находиться среди нормальных детей», как мне объяснили. Каково с ними нормальным детям — вопрос другой. А об учителях вообще не стоит думать, их дело телячье. Учи, а не учатся — всё равно мучься. У меня было пять четвёртых, три шестых и один восьмой класс, и в них было таких мальчишек — только мальчишек, девчонок не было — десятка полтора-два. И не было на них управы. Если, скажем, Селицкий из шестого «Б», переросток, сын алкоголиков, сильный как мужик, не барабанит на уроке по столу ладонями — я должен быть счастлив. А он любил барабанить. И выгнать его в коридор не могу — приказ министра это осуждает, а приказ по школе, санкционированный РОНО, запрещает категорически. (Приказ этот не был зафиксирован на бумаге, ибо по нелепости и преступности своей не лез ни в какие ворота. Но о нём говорили, как о чём-то безусловно существующем и обжалованию не подлежащем, так что хотя его вроде бы и не было, но он очень даже был. Это я понял позже, но Ивану Антоновичу об этом не сказал, сказал как о реальном и официальном документе).

Ведь выгнанный может повеситься в уборной — кто-то где-то уже повесился, или пойти на улицу и совершить в учебное время преступление — мне именно так мотивировали этот запрет. И всё-таки я успел с тремя четвертями этих «психов» наладить отношения, они уже слушали меня. Один — Балашов — потом даже просил сообщить, в какой школе я буду работать — он тоже туда перейдёт. И ребята меня начали слушать, и активисты, любители истории появились. Да всё зря — выбили меня из школы навечно: не выдержал и дал одному пощёчину. Как раз 1 декабря — ровно через три месяца.

Иван Антонович снова засмеялся: «Через три месяца? Крепкие у Вас нервы. Я бы на второй день силу применил. Как же это вышло?»

Я: Он в первую четверть тихо сидел, а я с другими воевал, на него внимания не обратил. Директор на педсовете его упомянула, мерзавцем назвала, так я даже удивился. Правда, ничего не учил, даже учебник не завёл. Я ему несколько раз адрес магазина писал, где «Историю» купить можно — не купил. А одет в самую дорогую форму — мать с отца алименты получает, сама продавец в «Радиодеталях», мальчишка только птичьего молока не имеет. Остался на третий год в четвёртом классе, а она ему собралась купить велосипед с мотором. Хорошо — школа помешала.

Он: Третий год в четвёртом классе?

Я: Да. Зачем учиться? И так переведут. Обязаны — ведь Всеобуч. А сидеть-то скучно. Первую четверть он у меня сидел смирно, а во второй начал срывать уроки — минут по 15–20 уходило на него. А тут мы без класса остались — по расписанию нам военный кабинет полагался, да директор запретила военруку туда кого-нибудь пускать. А в расписание изменений внесено не было.

Тот и рад — порядка в кабинете больше. Взял ключ себе, другого нет. И в этот день его в школе не было. А нам замены не дали. Как раз был грипп, директор и завуч старших классов болели, а младший завуч с ног сбилась, не могла мне помочь. Ну, взял я один класс, позанимался с ним в фойе у входа: я стою, ребята у стен и сидят; кто на портфеле сидит, кто на приступочке такой — вдоль стены идёт. А второй урок был с тем классом, где этот Игорь Чумаков. Все в кучу собрались, а он и ещё три-четыре — в стороне сели, почти за спиной у меня. Позвал я их в общую группу — не идут, будто не слышат. А ребята и так возбуждены, время уходит, четверть на исходе… Я и махнул на них рукой. Веду урок, а за спиной гуденье — громкое такое. Кто-то мычит, рта не открывая. Я раз десять оглядывался, пока понял, что это Чумаков. Повернусь к нему — перестанет, отвернусь к ребятам — опять гудит. Ребята пересмеиваться стали. Я его раз пять просил замолчать — гудит. Подошёл я к нему — а он не встаёт — и опять загудел. В глаза мне смотрит и гудит. Как я ему дал — от пощёчины голова мотнулась. Он вскочил, отбежал, и меня сволочью и прочими словами, только что не матом. А за спиной у меня в этот самый момент младший завуч оказалась: Яков Иосифович, что Вы делаете?

Иван Антонович опять засмеялся, прямо-таки закатился от смеха, упомянув закон Финнегана, иначе именуемый законом бутерброда — не помню, как именно он его назвал, но скорее первое, ведь перед ним сидел человек, несомненно читавший «Лезвие бритвы», и мне перевод не требовался.

Я: Местком через два дня собрался, старшая завуч на нём была — вынесли мне строгий выговор. А директор через день вернулась — выздоровела — и опротестовала в РОНО: дескать, завуч не имела административного права на вынесение выговора в приказе. Потому просим — выговор отменить, а Цукерника уволить. Потом педсовет собрала. И там такое ляпнула, что я на память не понадеялся — записал. Вот как она сказала: «Если Чумаков не может написать упражнение или решить задачу — вы должны (учителя то есть) дать ему такие, чтобы он мог решить». И ещё сказала: «Мы должны быть стойкими ленинцами и понимать, что пока Всеобуч существует, мы должны доводить таких Чумаковых до аттестата зрелости». Очковтирательство во имя Ленина — такого я ещё не встречал.