Анатолий Краснов-Левитин - В поисках Нового Града. Воспоминания.

И передо мной в этот момент прошли многие грехи и тоже хамская грубость, которую я допускал по отношению к бабушке; вздохнув, я перекрестился.

Священники — все старички, люди опытные, практические, прошедшие лагеря. Этого не скрывают: один из наших батюшек, говоря против курения, рассказал, как в лагерях многие меняли последнюю хлебную пайку на курево и умирали прежде времени от дистрофии.

Много говорят против абортов. Один из батюшек, строгий, крикливый, называет прямо женщин убийцами. Бабы плачут.

Изредка ловлю на себе любопытные взгляды батюшек. Но я ни в какие разговоры ни с кем не вступаю. Однажды слышал за собой вполголоса произнесенную реплику: «крещеный». Мачеха мне рассказывала, как кто-то ей говорил: «Сначала удивлялись: еврей пришел в церковь. Потом привыкли».

Но жизнь состоит не только из церкви. С первых же дней окунулся в милую советскую действительность. Надо прописываться. Часть дома отцовская — собственная, теперь хозяйка мачеха, я также наследник. Прихожу в милицию. В старом пиджаке, в русской рубашке. Какая-то женщина спрашивает: «Вы, товарищ, верно, агроном?» Отвечаю: «Нет, учитель».

Дохожу до окошечка, посылают к начальнику милиции. Здесь, в Вешняках, простота нравов. Офицеры милиции откровенно безграмотные, полупьяные. На моем заявлении безграмотная резолюция: «Отказать. Бывшего в заключении». Еду в Люберцы, где находится районное отделение милиции. Здесь резолюция более грамотная, но сущность та же самая. Остается одна лишь инстанция: областная милиция на Покровке, около Курского вокзала. Направляюсь туда.

Несметные очереди. Чтобы чего-нибудь добиться, надо простоять день. К вечеру меня принимает какой-то чин. Капитан. Типичный чиновник. Вежлив. Блондин. Курносое лицо.

Смотрит документы. Допрос: где жили до лагеря? В Москве. Представляю справку. А во время войны? В армии, в эвакуации. А до войны? Никак не предвидел этого вопроса. Поперхнулся. Он пишет резолюцию: «Отказать. Не житель (Москвы». Возмущаюсь. Он говорит: «Записываю вас на завтра к генералу».

Ухожу. Назавтра то же самое. Очередь. Иду на Покровский бульвар. Сажусь на скамью. Нахожу соску. Верно, передо мной здесь сидела мать с ребенком. «Хороший знак!» Я всегда был страшно суеверен. Прячу соску в карман, начинаю перебирать документы. И вдруг — чудо! Будучи в лагере, я просил мачеху снять копию с моих документов и прислать мне, заверив у нотариуса.

И вдруг замечаю справку с места работы: «Такой-то работал с 1939 по 1942 год учителем литературы в 4-й школе Московского района». Мачеха, переписывая справку от руки, написала: «В 4-й школе Москворецкого района». Лечу в милицию как на крыльях. С видом победителя подхожу к генералу: «Произошло недоразумение: я житель Москвы. Жил в ней всегда: и до войны, и после войны. Вот документ». Генерал смотрит документ, переворачивает, видит штамп нотариуса, пишет: «Прописать». С тех пор, когда нахожу детскую соску, обязательно поднимаю. Здесь, в Люцерне, у меня уже набралась целая коллекция детских сосок.

Для читателей, не бывавших в Москве и Ленинграде, поясняю. Я работал в 4-й школе Московского района в г. Ленинграде. А Москворецкий район — всем известный исторический район Москвы.

Таким образом, описка мачехи и растяпистость нотариуса меня спасли: помогла детская соска.

И все пошло как по маслу. В эти же первые дни в Москве я неожиданно вернулся к учительской профессии.

Время либеральное. Только что пал культ Сталина, всюду еще висели его портреты, во всех скверах возвышались его статуи, сам он еще величественно почивал в мавзолее, но всюду веял новый дух — либеральная эпоха, либерализм всюду и везде, и наибольшими либералами стремились быть вчерашние чекисты.

В этом я убедился через неделю после своего возвращения в Москву.

Поехал я в свою школу в Марьину Рощу за справкой. Пришел. На лестнице меня встретила учительница химии, поганая баба, — но либерализм, так либерализм. Кинулась ко мне с распростертыми объятиями, повела в учительскую. Навстречу моя приятельница — учительница географии. Повели меня к директору. Новый директор. Уходя, моя приятельница показала ему большой палец: «Учитель — во!»

Директор корректный, улыбающийся, в хорошо сшитом заграничном костюме. Еврей. «Прекрасно, прекрасно! У меня долгое время была ваша трудовая книжка, недавно сдал ее в роно. Много слышал про вас».

Я сказал: «Мне хотелось бы получить символическую нагрузку». — «Символическую нагрузку я вам могу дать».