Р Гэдни - Говорит Альберт Эйнштейн

— Но с Нобелевской премией.

— Это еще ни о чем не говорит. Собой я воплощаю все, что он ненавидит. А вот англичане меня поддерживают. Для Ленарда я еврейский шарлатан. То есть еврей равно шарлатан. Такая у него математика. И таких, как он, — целая ватага. К примеру, он утверждает, что любая полемика в физике — с подачи евреев. Верит в духовное содержание всего сущего. В духе натурфилософии Гёте и Шеллинга. Только арийцы, видишь ли, понимают, что исследовать гипотетическую взаимосвязь в природе, на которой базируется естествознание, есть прерогатива нордического типа.

Эльза глубокомысленно кивает.

— Материализм пагубно влияет и на коммунизм в целом, и на еврейский народ — врагов германского величия — в частности. Вся эта псевдонаука сродни мистицизму.

— Ты прав, Альберт.

— Бездарщина он.

— Он ненавидит тебя за то, что ты велик духом.

— Великие духом всегда сталкивались с жестоким противостоянием посредственностей.

К восьми часам вечера (в 20:15, если быть точным) перед входом в купальню № 8 на территории курортного городка Бад-Наухайм собирается 600 человек. Попасть внутрь не так-то просто. Узкая одностворчатая дверь зафиксирована в открытом положении. На входе дежурят представители «Союза немецких математиков» и «Немецкого физического общества», пропуская в зал по одному. К девяти часам сумели войти все собравшиеся. Кому-то достались сидячие места, другие располагаются вдоль стен или толпятся в проходе.

Первыми выступают Герман Вейль, Густав Ми, Макс фон Лауэ и Леонард Гребе, подогревая интерес публики перед началом основной дискуссии, которая продолжалась пятнадцать минут.

Альберта прерывают выкрики из зала. Председательствующий на слушаниях Планк явно не справляется с поддержанием порядка. Речи дискутантов скомканы и невнятны.

Эльза сидит словно в воду опущенная.

После затянувшихся пререканий австрийский физик Феликс Эренхафт и его жена предлагают Эйнштейнам прогуляться в парке и поужинать где-нибудь подальше от коллег-физиков, чтобы Альберт мог прийти в себя.

За столом Альберт произносит:

— «И кровь и гибель будут так привычны, / Ужасное таким обычным станет, / Что матери смотреть с улыбкой будут, / Как четвертует их детей война». Градус насилия возрастает. Антисемиты крикнут: «„Пощады нет!“ — и спустят псов войны».

И снова они с Эльзой едут за границу. На этот раз в Аргентину, Бразилию и Уругвай.

Из Гамбурга они выходят на борту лайнера «Кап Полонио». В дороге Альберт коротает время в обществе философа Карла Йезингхауса и очаровательной феминистки Эльзы Иерузалем, автора бестселлера «Красный дом» о жизни венских проституток. Он дарит ей свою фотографию с автографом:

В Буэнос-Айресе, Монтевидео и Рио-де-Жанейро у Эйнштейнов бесконечной чередой проходят встречи то с чиновниками, то с учеными, то с какими-то шишками из еврейской и немецкой среды.

В октябре 1927 года Альберт заселяется в номер отеля «Британник» в Брюсселе, чтобы в числе самых выдающихся физиков мира принять участие в пятом Сольвеевском конгрессе. Семнадцать из двадцати девяти присутствующих либо уже лауреаты Нобелевской премии, либо скоро станут таковыми.

Альберт, Лоренц и Макс Планк скептически настроены по отношению к новомодной квантовой механике. Альберт, которому сейчас сорок восемь лет, вынужден оппонировать более молодым участникам конгресса, среди которых Луи де Бройль, Поль Дирак, Вернер Гейзенберг и Вольфганг Паули и его старый друг и соперник Нильс Бор.

Бор считает, что нет смысла говорить о реальности.

Во время прений Альберт немногословен. Оживляется он только во время неофициальных бесед, заявляя, что «нельзя строить теории на основании большого числа всяческих „если“. Это глубоко неправильно, даже если основывается на опыте и логически непротиворечиво».

ПЯТЫЙ СОЛЬВЕЕВСКИЙ КОНГРЕСС, 1927 г.

Ему кажется несостоятельным принцип неопределенности Гейзенберга. По его словам, «Бог не играет в кости со Вселенной».

Бор парирует: «Эйнштейн, перестаньте указывать Богу, что Ему делать!»

Альберт отстаивает реалистический подход, вырабатывающий строгие правила для научных методов, в отличие от Бора и других инструменталистов, которым нужны гибкие правила, подходящие для результатов их наблюдений. Они утверждают, что истинность идеи определяется ее полезностью в активном решении той или иной проблемы, а ценность идеи — ее местом в человеческом опыте.