Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Я внимательно следил за каждым из них: летчиками-ветеранами Шимоном Геллером и Ашером Нееманом; Рафи Леви, женившимся за два дня до начала войны; Давидом Ноем и Довом Пери, казавшимися слишком юными, чтобы воевать, и выглядевшими сегодня куда серьезнее и взрослее, чем в день нашего первого знакомства.

В раздевалке некоторые шкафчики оставались пустыми; Шимон Аш — летчик старше меня, с которым я не успел даже поговорить, прежде чем его сбили; Марио Шакеда — уникальная смесь пилота «Эль-Аля» и итальянского барона; Исраэль Розенблюм — юноша, потребовавший задание в районе Голанских высот, так как он был родом из близлежащего киббуца Га-Гошрим, — когда я выполнил его просьбу, он был сбит ракетой и погиб; Цвики Башан, оперативник и звезда эскадрильи. Когда авианаводчик назначил Цвике цель в районе канала, я находился в воздухе, на той же частоте, и слушал, пока не услышал: «Номер один, ты весь горишь!» Пустовало и место Офера-Бемби, который взлетел вместо меня на пятый день боев и был сбит ракетой прямо над Постом-109 на Голанских высотах.

Мы знали, что Мики Шнейдер и Цвика Розен в плену, и надеялись, что некоторые из тех, чья судьба оставалась неизвестной, тоже попали в плен, и рано или поздно мы их еще увидим. Пока же мы поставили их машины в самом дальнем углу парковки, а прапорщик Коби, который снова был с нами, вместе с секретаршей Мири собрали их личные вещи и сложили в их шкафчики.

Теперь у меня была армейская раскладушка, которую поставили в моем кабинете, так что в любое время суток я мог проводить сколько угодно времени и в воздухе, и на командном пункте или в любом другом месте в расположении эскадрильи. Наконец, я нашел время познакомиться с солдатами наземных служб, среди которых были и срочники, и резервисты. Судя по всему, никто из них не упускал возможности сделать больше, понимая, что все, чего мы добиваемся в воздухе, возможно только благодаря их усердию на земле.

Время от времени я чувствовал, что мне нужно уединиться на несколько часов, чтобы вернуться свежим и отдохнувшим. Я уходил вздремнуть в заброшенную комнату в семейном общежитии, на ту самую кровать с зелеными бумажными простынями и шерстяными одеялами, от которых в армии никуда не деться. Поначалу, засыпая, я опасался возвращения ночных кошмаров, как это было после вылета, когда я трижды упрямо атаковал одну и ту же цель. Однако эти сны не возвращались, и единственным, что нарушало мой отдых, были звонки оперативного телефона, общего для четырех зданий семейного общежития; по нему звонили, чтобы, в соответствии с летным расписанием разных эскадрилий, будить и вызывать нужных пилотов.

На четырнадцатый день войны, когда начало темнеть, я сел в служебную машину Голди — теперь мою машину! Трагическая гибель Голди во время тренировочного полета, за три дня до начала боевых действий, сейчас была почти забыта из-за военных потерь. Все, что я слышал о нем в эскадрилье, свидетельствовало, что это был выдающийся человек, и я надеялся, что он удостоится заслуженного признания и памяти.

Я поехал в Тель-Авив, к родителям, чтобы проведать свою семью прежде, чем нанести запланированные визиты родственникам погибших. Поездка по стране, погруженной во мрак из-за затемнения, оказалась шоком. До этого у меня не было ни секунды, чтобы подумать, как выглядит жизнь «снаружи». Мне показалось, что непроглядная темень, сквозь которую я ехал из Тель-Нофа к родительскому дому, была вызвана не только отсутствием уличного освещения и освещенных окон, но имела куда более глубокий смысл. Непроглядный мрак окутал основы всей нашей жизни, всего нашего существования, и никто не знал, сколько времени пройдет, пока не явится кто-то, способный вернуть нам свет.

Я позвонил в дверь родительского дома. Не помню, кто мне открыл, но Нета тоже подошла к двери. Ей было два с половиной года, и секунд пять она смотрела на меня изумленными широко раскрытыми глазами. Я подхватил ее на руки и вынес на лужайку. Никто не последовал за нами.

Я понимал, что из всех, кто сейчас дома, она единственная, кто не сможет вспомнить меня, если меня убьют завтра, или послезавтра, или послепослезавтра, или в любой другой день, пока идет война. Я прижал ее к груди, не в силах сказать ей ни слова. Я ходил с ней по траве, туда-сюда, тесно прижимая к себе; мы оба по-прежнему молчали. Когда мои чувства слегка успокоились, я чуть-чуть отстранил ее от себя, чтобы рассмотреть ее лицо и запечатлеть его в своей памяти. Наконец, я собрался с силами и спросил, как у нее дела.