Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

— О чем еще можно мечтать? — думал я тогда и в тот момент знал абсолютно точно: ни о чем.

Невозможно адекватно описать ощущение, возникающее за штурвалом самолета. Прежде всего это ощущение полного, абсолютного одиночества. Ты карабкаешься по лестнице в кабину, ставишь на кресло сначала правую, потом левую ногу, аккуратно сползаешь, принимая сидячее положение, и с помощью аэродромной команды начинаешь пристегиваться к креслу, вернее, к самолету. Они протягивают тебе защитный шлем, помогают закрепить в нужном положении системы подачи кислорода и связи, снимают предохранительные защелки с катапультируемого кресла, а затем спускаются на землю и убирают лестницу, в это время ты закрываешь прозрачный фонарь. С этого момента все, что происходит, происходит только с тобой, и рассказать об этом другим очень трудно.

Как передать ощущения, возникающие в момент первого отрыва от земли? Или во время полета над слоем серебристых облаков, в которых отражается свет полной луны? И уж тем более невозможно описать, что значит лететь почти со скоростью звука на высоте двести футов, а затем резко перевести самолет в вертикальное положение, носом к бескрайнему небу, и видеть, лежа на спине в своем кресле, как горизонт скользит вниз и исчезает из виду, а вместе с ним и земля.

Как объяснить, что происходит, когда сердце замирает при виде пламени вспыхнувшего двигателя? Или что происходит с твоим дыханием, когда ты покрываешься испариной, сообразив, что потерял ориентацию в пространстве во время одиночного ночного полета над открытым морем? Как передать ощущение сверхусилий, необходимых в те несколько минут, когда вы с товарищами по эскадрилье проводите учебный воздушный бой и при этом прекрасно знаете, что в настоящем бою придется еще тяжелее?

Возможно, именно поэтому о воздушных боях, по сравнению с другими разновидностями боевых действий, написано так мало книг. И, может быть, именно поэтому со временем летчики становятся молчунами, помешанными на технике и редко удостаивающими своим посещением поэтические чтения и другие подобные мероприятия.

Я был самым молодым пилотом, когда-либо летавшим на «Мираже». Поэтому не прошло много времени, прежде чем я поверил, что если я и не король неба, то, по меньшей мере, один из принцев.

Родители военнопленного — отдельный мир. Все те годы, что я был в армии, у моих родителей, иммигрировавших в подмандатную Палестину еще в двадцатые годы, будучи юными сионистами, жизнь тоже была нелегкой. Тем не менее они никогда не пытались меня отговаривать и не показывали своей тревоги. Когда же они позволяли себе выказать беспокойство, речь неизменно шла о судьбе страны или еврейского народа.

Все время, пока я находился в Египте, мои родители твердо отказывались что-либо предпринимать в обход или через голову ВВС, избегали любых контактов со средствами массовой информации, которые непрерывно осаждали и их, и Мирьям. Они выбрали жить обычной повседневной жизнью, чтобы ни у кого не создалось впечатления, что они заслуживают какого-то особого отношения. Когда родственники во Франции предложили попробовать заручиться помощью бывшего премьер-министра Мишеля Дебре [68] Мишель Дебре (1912-1996) — французский политический деятель еврейского происхождения, близкий сотрудник Шарля де Голля, первый премьер-министр французской Пятой республики (1959-1962), один из крупнейших политических деятелей послевоенной Франции. , на которого у них был выход, мои родители твердо отклонили это предложение.

«О Гиоре позаботится государство Израиль, и никто другой!» — повторяли они снова и снова. В конце концов, именно ради этого они уехали из Польши, отец в девятнадцать, мать в шестнадцать лет. Мы никогда об этом не говорили, но в душе я глубоко благодарен им за то, что они оказали мне честь столь благородным поведением.

Тем не менее я понятия не имел, не сделал ли их жизнь невыносимой, вернувшись в боевую авиацию. Мирьям, вынашивая нашего первенца, была на шестом месяце, когда я вернулся в строй и снова начал летать. Она никогда не пыталась меня отговаривать. Для нее я был неуязвимым. Ей казалась, что я наделен какой-то сверхчеловеческой живучестью. Кроме того, она, как и я, верила, что полеты являются важнейшей и неотъемлемой частью «лечения», которое сделает меня таким же Гиорой, каким я был до 11 сентября 1969 года.

Однако мои родители до последнего ничего не знали. И мне было важно, что они скажут, когда я поставлю их в известность. С моим возвращением в боевую авиацию по умолчанию было связано несколько проблем. Я понимал, что возлагаю на них тяжкую ношу. Однако я знал, что, в соответствии с семейной традицией не выказывать никаких эмоций — фактически это послужило фундаментом их двойной жизни, когда они одновременно строили свою семью и свое государство, — свое внутреннее беспокойство они будут хранить в себе.