Евгений Бунимович - Вкратце жизнь

– Русские гораздо терпимее – кричат, ругаются, по морде могут вмазать. А там тебя просто вычеркивают, – мрачно подытожил старик Коржавин, когда я зачем-то рассказал эту историю на встрече с заморскими поэтами, куда и его притащили в качестве связующей нити.

На столе стояли бутылки красного. Настоящего! В тот вечер дома у меня планировалась “Деметафоризация пространства” (затеянная Ниной Искренко акция клуба “Поэзия”). Готовить на прожорливую ораву стихийных постмодернистов Наташа не рвалась. Договорились, что еду все приносят с собой, я отвечаю за градусы. В магазинах стояла только поддельная гадость – фиолетовые (цвет) чернила (вкус). А тут…

Переводчики старались, диалога не получалось. Мы отвечали на вопросы, охотно рассказывали о параллельной культуре, нехотя – о цензуре, о только-только начавшемся потеплении, о первых публичных выступлениях, о том, что ничего не напечатано, а из зала подсказывают строчки.

Сидевшие перед нами респектабельные пенсионеры (заморские поэты) вежливо и уныло говорили о своем. Об отсутствии аудитории. О том, что издать стихи – не проблема, проблема – продать даже сотню книжек. О вечерах поэзии, где выступает дюжина поэтов перед дюжиной слушателей…

Продолжая беседу о высоком, я стал закупоривать салфетками початые бутылки красного и аккуратно, чтоб не расплескать, складывать их в свой портфель. Затем, сославшись на неотложную необходимость деметафоризировать пространство, вежливо попрощался и пошел домой.

Что они подумали? Что написали потом в воспоминаниях о России про повадки тамошних поэтов?

Я шел домой, предвкушая рассказ о том, откуда такое чудо.

Нежно позвякивали заботливо закупоренные бутылки.

Впереди еще были легендарные вечера, как тот, в “Дукате”, куда рвались, выбивая двери, любители стихов, наши первые публикации в журналах с тогдашними миллионными их тиражами, мешки писем-откликов вослед (восхищенных? проклинающих? да не все ли теперь равно?).

И все же нечто тревожащее было в экзотических рассказах заморских литературных чудиков. И не то чтобы я понял (это позднее), а так, кольнуло. Что вообще-то это нормально. Что большие залы, шум и гам – это все баловство. Ну, может, и не дюжина на дюжину, но – нормально. И что я только что сидел перед нашим светлым будущим.

Которое вскоре и наступило – окончательно и бесповоротно.

“Хэ-пи-бёрз-дей-ту-ю” – завыли мы дурными голосами. Кочерыжило. Здесь жили поэты, каждый встречал другого надменной закомплексованной улыбкой, и вот на тебе – Голливуд категории “Б”, малобюджетная массовка из слащавой мелодрамы.

Джон Хай был едва ли не первой перестроечной ласточкой, возникшей на нашем внезапно обнажившемся горизонте. Поэт и раздолбай, но раздолбай американский, Джон исправно выпускал толстый и красивый журнал поэзии и даже умудрился выудить из сердобольного тамошнего фонда изрядный куш на перелететь через океан, поселиться в Москве и преподавать в университете.

В Москве Джон первым делом нашел тех, кого переводил и печатал в своем журнале, и теперь праздновал среди нас свой день рождения, утопая в старом скрипучем кресле, – расслабленный, благодушный, хмельной.

Гуляли мы обычно на кухне у Марка Шатуновского, которого выгодно отличала от окружающих огромная квартира с персональным выходом на Бульварное кольцо.

Вообще-то за семейством Марка числились две комнаты в коммунальной, на десять семей, квартире с общей уборной, располагавшейся под чугунной лестницей каслинского литья, однако всех соседей переселили, а шатуновское семейство дальновидно застряло, и вся безразмерная коммуналка была в нашем распоряжении.

Из благостных мелодраматических соплей в привычное пространство абсурдистского взаимостеба вернул нас, помнится, Леша Парщиков.

– А ты знаешь, Джон, что это вьетнамская народная песня? – спросил он умильного заморского гостя, окинув именинника недобрым взглядом.

– Нет, Леша, нет, что ты, это американская песня, – растерянно возразил Джон. Он еще плохо понимал, с кем связался, и плохо понимал русский устный.

– Нет, Джон, это песня вьетнамская, – миролюбиво, как и положено хозяину, подхватил Марк. – Ту Ю – это типичное вьетнамское имя, – добавил он впроброс, доставая из морозильника новую бутылку.

– Нет, нет, Марк, это не так, это ошибка, это американская песня…

Джон чуть не плакал. Он повернулся ко мне. Его наивные в круглых очках глаза молили о помощи. На фоне соловьев-разбойников столичного литературного подполья мой сравнительно трезвый вид вызвал у него неоправданное доверие. Не зря он в одной из тогдашних статей назвал меня “точкой равновесия клуба “Поэзия”.