Всеволод Иванов - Дневники

Два месяца назад вышел «Пархоменко». Написали о книге только военные газеты да два журнала, «Лит[ературная] газета» не обмолвилась ни словом, и даже в списке вышедших книг Гослитиздата нет моей книги. По молчанию понятно, что преступления никакого я не сделал, но что хороший поступок не входит в разрешенный процент славы.

Из этого [нрзб.], конечно, не выбраться. Раньше, при Ставском {56} , я имел возможность объяснять это интригами Ставского и его ненавистью ко мне. Едва ли это так, или вернее, это отчасти так.

В «Корчме» Фадеев передал мне слова хозяина {57} : «Иванов себе на уме». Для того, чтобы создалось такое впечатление, мало чтения книг моих, а много «сообщений». Здесь навалили все, что можно, и получилось, как и у каждого, наверное, в жизни, если собирать неодобрительные поступки, — куча навозу. Навоз сей, — в случае моей смерти, — пойдет как удобрение, и я буду описан, как герой, который бог знает какие грязи прошел, для того чтобы выйти на сухое место, — а при жизни: вонь, прель, чепуха. И так будет продолжаться долго, долго; и скучно. Весьма странное зрелище — быть чужим на своем собственном пиру. Это мне напоминает 1918 год, когда в Омске организовал я «Цех пролет[арских] писателей» из трех человек и выпустил литературную газету «Согры». Газета была искренне советская, — и наверное, талантливая. И тем не менее, ее обругали в местных «Известиях». Позже я узнал, почему — оказывается, зарегистрируй я свою организацию в Совете, и все было бы хорошо {58} .

Двадцать лет спустя все стало значительно труднее, — я зарегистрирован, хожу, могу говорить речи, меня приветствуют («Корчма», Федин, спросив раз[решение] у Фадеева), издают, — и тем не менее чужой! Ужасно невыгодно и для них, — и для меня. Лучше бы уж изъяли. Зачем гноить хороший материал?

Кстати, об изъятии. Рассказывают, что жены арестованных очень огорчались, когда не смогли вовремя переслать посылки с крашеными яйцами. Торопились к Пасхе! — Об аресте Бабеля {59} узнали так: утром пришел монтер и сказал: «Пропали сто рублей. Вчера только работу закончил у Бабеля, сегодня пошел получать, а его уже увезли». Зинаида Николаевна, жена Пастернака, вечером прибежала и убежденно говорит: «Ну вот, теперь всех не орденоносцев арестуют».

Я, наверное, совершенно зря пропустил в своих писаниях тему искусства. А между тем какой это могучий и настоящий материал! Надо написать пьесу, роман, — и вообще много об искусстве. Присмотреться к нему. Это — настоящее.

Киев, его искусство — это тот порог, через который я переступлю в новую комнату. Врубель — на стене церкви XII века {60} — это символ творчества: войти, побить всех стариков и засиять по-новому, — среди древности и славы, и какой! Из впечатлений Киева — это едва ли не сильнейшее.

27 мая.

Придумал переделку «Битвы в ущелье» {61} . Действие перенесу в среду художников — людей настоящих, бодрых, высоких, идейно советских, и не только отыскивающих, понимающих эту идею, но и борющихся за нее, защищающих свою Родину.

И одновременно «Кесарь и комедианты» {62} . Здесь уже люди помельче, посуше, — но и они любят свою Родину и ее идеи и защищают их.

Что же касается прошлой записи, то это как болезнь. Теперь уже эти настроения прошли, — как только сел за работу. Пускай не пишут о «Пархоменко» — сознание, что книга хорошая и искренняя, останется при мне. А на всех этих литературных сплетников и интриганов — плевать. Буду работать!

2 сент[ября]. [10]

Читал рассказ «Поединок» {63} , написанный 30 сентября. До этого все сидели у радио и слушали англичан. Дженни {64} переводила. Ее мать застряла, — и это тема для разговоров в Переделкине.

Федин, прослушав рассказ (а я предупредил до чтения, что это самое неудачное время из времен, для того чтобы читать рассказы), сказал, что он забыл о войне.

В войну никто не верил, все думали, что идет огромная провокация с тем, чтобы отдать Мюнхен {65} . О войне сообщила В. Инбер. Был дождичек, и Леонов приехал на автомобиле, чтобы спросить, поедем ли мы в Тифлис. Л. Шмидт {66} , который его не любит, ушел наверх. Жена Леонова {67} все время старалась пройти к радио, а Тамара отмалчивалась. Леонов принял сообщение о войне необычайно спокойно, как очередное заседание ССП.

Накануне войны было заседание драматургов с председателем комиссии по делам искусств — Храпченко {68} . Обе стороны ужасно бранили друг друга, так что мне стало противно и я ушел, — а в особенности, когда Леонов сказал, что у него отнимают кусок хлеба!