Леонид Колосов - Собкор КГБ. Записки разведчика и журналиста

В редакцию газеты «Известия», вернее в ее информационный отдел, я пришел в марте 1962 года. Руководство Первого главного управления КГБ, то бишь внешней разведки, приняло решение, что в Италию мне ехать лучше не под «крышей» заместителя торгпреда, как это предполагалось ранее, а собственным корреспондентом газеты. Договоренность с Алексеем Аджубеем — главным редактором газеты — была достигнута. Я никогда не скрывал и сейчас повторяю еще раз, что журналистом меня сделала советская внешняя разведка. Но это так, к слову. А тогда в иностранном отделе «Известий» меня приняли недружелюбно, если не сказать враждебно. Об этом, кстати, поведал мне редактор иностранного отдела Михаил Александрович Цейтлин. Поначалу он тоже ко мне относился строго и довольно брезгливо. Но ведь недаром еще в разведшколе прозвали меня Кисой за незлобивость и ласковость характера. Подобрели ко мне коллеги-журналисты, подобрел и Михаил Александрович.

А потом началась работа в Италии. Трижды побывал у меня в гостях Алексей Иванович Аджубей, дважды Михаил Александрович Цейтлин. Короче говоря, вернувшись в «Известия», я стал совсем «своим», и отношение ко мне в течение всех последующих лет было более чем хорошим. А всего проработал я в газете без малого три десятка лет — тоже своего рода рекорд для разведчика. Крепкая и незыблемая дружба, даже более чем дружба, продолжалась у меня с Михаилом Александровичем. Был он в течение многих лет «непотопляемым» редактором иностранного отдела «Известий», затем главным редактором воскресного приложения газеты «Неделя» и потом ее обозревателем. Трудился Цейтлин до последнего часа своего и умер в преклонном возрасте 16 сентября 1982 года, оставив на рабочем столе только что законченную статью, которую писал по заданию редакции…

Я не раз посещал своего учителя в его уютной квартирке в высотном доме на Кутузовском проспекте, где до сих пор находится гостиница «Украина». У дяди Миши, как я его любовно называл, было очень много друзей, с которыми познакомил он и меня. Среди них были Сергей Герасимов и Тамара Макарова, проживавшие в той же высотке, Аркадий Райкин, Мария Миронова со своим мужем Менакером и сыном Андреем, который был тогда совсем молодым, немногословным и очень скромным. Михаил Александрович гордился мною. «Наш собственный корреспондент в Италии», — говорил он, представляя меня. Обо мне уже слыхали, читали мои итальянские репортажи и даже хвалили за «хороший слог». Когда 30 декабря 1980 года меня назначили заместителем главного редактора «Недели», дядя Миша поздравил меня по телефону. Он тогда болел, и в первые дни января нового года я заехал навестить его. Поговорили о том о сем. Он уже знал, что я ушел из внешней разведки. «Ну и правильно, — сказал он. — Ты хороший журналист, нечего попусту годы тратить и рисковать жизнью незнамо за что. Ты еще, Леня, не родился, а я начал заниматься журналистикой, и не где-нибудь, а в далеком городе Чите. Это было в 1923 году. Мало кто, например, знает, что я был одним из помощников самого доверенного лица Горького, его литературного секретаря и управделами одновременно Крючкова. Когда в 1938 году, после известного процесса над членами правотроцкистского блока, виновными, помимо всего прочего, якобы и в смерти Алексея Максимовича, к высшей мере наказания были приговорены и бывший глава НКВД Ягода, и Крючков, и еще шестнадцать человек, я каждую ночь ждал звонка в свою дверь. Это было самое страшное — ждать. Но меня не тронули, не знаю почему. Кстати, пощадили только профессора Плетнева, который лечил Горького. Ему дали двадцать пять лет лагерей…»

И вот тут я рассказал ему о своих итальянских исследованиях в отношении Муры и ее причастности к смерти «великого пролетарского писателя». Михаил Александрович внимательно посмотрел на меня. «Ты очень близок к истине, Леня. Я тебе расскажу одну историю, но пересказывать ее ты будешь только после моей смерти. Согласен?» — «Согласен». — «Тогда слушай, вернее, сначала я тебе кое-что прочитаю». Михаил Александрович встал с кровати, подошел к книжному шкафу и взял оттуда какую-то папку. Потом сел в кресло, пошелестел страницами, вытащил одну. «Вот выдержка из последнего слова моего шефа Крючкова на том процессе: «Давая мне поручение убить Максима Пешкова (то есть сына Горького. — Л,К.), Ягода осведомил меня о предполагаемом государственном перевороте и о его, Ягоды, участии. Принимая это поручение, я стал участником контрреволюционной организации правых… В смерти Максима Пешкова я был лично заинтересован. Я полагал, что со смертью Максима я останусь единственно близким человеком Горькому, человеком, к которому перейдет впоследствии большое литературное наследство… Я искренне раскаиваюсь, я переживаю чувство горячего стыда, особенно здесь, на суде, когда я узнал и понял всю контрреволюционную гнусность правотроцкистской банды, в которой я был наемным убийцей…» Дядя Миша сделал паузу, порылся в папке и достал какую-то вырезку. «Это откровение некоей зековки Герланд, которая работала санитаркой в воркутинском ГУЛАГе вместе с профессором Плетневым, лечившим Горького. Профессор якобы рассказал ей о том, что Алексей Максимович был отравлен по приказу Сталина, подаренными им своему «любимому» писателю конфетами. Вот слушай некоторые выдержки из исповеди Плетнева: «Мы лечили Горького от болезни сердца, но он страдал не столько физически, сколько морально. Ему в Советском Союзе уже нечем было дышать. Однако сил для большого протеста у него уже не было… Но недоверчивый деспот в Кремле больше всего боялся открытого выступления знаменитого писателя против его режима. И как всегда, он в нужный момент придумал наиболее действенное средство. На этот раз этим средством явилась бонбоньерка с конфетами. Я и сейчас ее еще хорошо помню. Она стояла на ночном столике у кровати Горького, который любил угощать своих посетителей. На этот раз он щедро одарил конфетами двух санитаров, которые при нем работали, и сам съел несколько конфет. Через час у всех троих начались мучительные желудочные боли, еще через час наступила смерть. Было немедленно произведено вскрытие. Результат? Он соответствовал нашим самым худшим опасениям. Все трое умерли от яда…»