Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

– Это что же такое? – не утерпел Курнеев. – Сейчас же прекратить! – обратился он к молодым женщинам. – Этого нельзя-с!

Но голоса не утихли. Наоборот, еще громче раздалось:

Затем произошло вот что. Девушки, не переставая декламировать, стеной двинулись на Курнеева. И первой шагнула вперед Вера. По ее знаку и стала наступать на майора живая стена. И в этот момент с майором случилось нечто сверхъестественное. Ему привиделось невозможное видение. На девушках были, казалось, простые шляпки и платки, а майору явственно померещилось, будто это не шляпки и не платки, а красные колпаки, в каких изображали на крамольных картинках женщин времен французской революции. Не могло быть такого, а померещилось.

Быстро крестясь, как от дьявольского наваждения, майор стал неуклюже пятиться назад.

В другой раз он не преминул бы схватиться за шашку, а тут его будто околдовало страхом. И он все отступал, отступал от девушек, пока не уперся в обледенелые кирпичи кладбищенской ограды. И тут уж, не мешкая, он перелез через ограду и, только очутившись на проезжей дороге по ту сторону кладбища, с облегчением перевел дух.

«Долго толпа не расходилась от могилы, – кончает свой рассказ газетный репортер. – Много тут говорилось, многое запоминалось. Бесконечным числом венков забросали могилу поэта. Публика начала расходиться только с первыми признаками наступающего вечера».

А о том, что еще произошло в тот вечер, мы можем узнать от самого Плеханова. Он вспоминает:

«Как-то само собою, без всякого заранее обдуманного плана, вышло, что многие из нас собрались в одном, недалеком от кладбища, трактире.

Перемерзли все, да и хотелось по-русски хоть скромной тризной отметить память того, кто остался в холодной могиле. Поданные на стол напитки и закуски быстро разогрели озябших за день людей, и снова послышались речи о Некрасове, еще более смелые, чем на похоронах.

Какой-то артист императорских театров с большим чувством прочел „Размышления у парадного подъезда“. Его наградили бурными рукоплесканиями. Все мы были преисполнены бодрого боевого настроения…»

Вера и Маша сидели за одним столом с Плехановым и молча прислушивались ко всему, что он говорил. Еще по дороге с кладбища обе выразили ему свое восхищение. И речь произнес, по общему признанию, отличную, и недюжинную смелость проявил.

Он отшучивался.

– Под вашей охраной, девушки, я чувствовал себя как за каменной стеной, верьте! – И, в свою очередь, хвалил Веру и Машу. – Это вы отличились, я слышал, слышал. Самого Курнеева прогнали с кладбища. Молодцы! Он ведь, знаете ли, тот самый Курнеев, по вине которого в прошлом году в здешней предварилке зверски избили узников, и он же по приказу Трепова гнусно издевался над нашим Боголюбовым, подлая тварь!

– А Фроленко его узнал, – произнесла Маша, и ее слова удивили Плеханова.

– Да? Михайло разве где-то уже с ним встречался?

Маша пожала плечами.

– Во всяком случае, он все знает про Курнеева. И про Трепова. И всю историю с Боголюбовым. Не убежал бы этот Курнеев с кладбища, ему было бы худо. Вера, представьте, чуть за револьвер не схватилась.

Плеханов как-то непонятно покачал головой, но по дороге больше ничего не сказал. Он очень замерз. А в трактире, выпив подряд стакана три чаю, отогрелся, оживился и стал более разговорчив.

Сейчас он с увлечением рассуждал о происходящих в России после крестьянской реформы 1861 года мощных экономических и социальных сдвигах, о коренной ломке старого уклада и на этом фоне уже всем очевидном росте революционного брожения в народе. Бурлит Россия, бурлит! О том говорят события последних лет да и сегодняшние похороны незабвенного Некрасова.

– И разве не вправе мы сказать здесь, – продолжал с воодушевлением Плеханов, – грядут новые события, и рано или поздно придет час – я повторю здесь то, что говорил год назад на демонстрации у Казанского собора, – исторический час, когда над обломками самодержавия поднимется знамя народной революции!

– Улита едет, – послышался из угла хрипловатый голос Фроленко. – Что час этот наступит, мы все верим, а пока за хождение в народ вон сколько народу гибнет в тюремных застенках и на каторге. Выходит, пока терпи, так, что ли?

– Вот-вот, я, кстати, и об этом тоже хотел бы сказать, – подхватил Плеханов. – Мы все вышли с вами на большую дорогу битв. И конечно, в борьбе как в борьбе! С этим, товарищ Фроленко, я совершенно согласен. Утром давеча вы упрекнули меня, имея в виду, впрочем, и моих сотоварищей по «Земле и воле», что мы-де ангельски кротки, а схватка жестока и, стало быть, христианская кротость ни к чему.