Владимир Крючков - Личное дело.Три дня и вся жизнь

Далеко не все молчали, мирились с репрессиями, с обстановкой, находилось немало сотрудников, которые поднимали голос протеста, заступались за своих товарищей, пытались добиться правды.

Я услышал не одну впечатляющую историю об обстановке в органах тех времен. В 1937 году, например, был расстрелян практически весь личный состав Омского управления НКВД за отказ участвовать в репрессиях. Состоялся скорый суд, и судьба сотрудников управления была решена.

Обстановка в системе НКВД была окутана мраком гнетущих ожиданий. Каждый занимался своим делом и не знал, какие конкретные дела вел его сослуживец. В кабинете могли находиться несколько сотрудников, каждый из них был занят решением своих вопросов, никаких серьезных, служебных советов друг с другом, разговоры только на общие темы. Периодически сослуживцы вдруг недосчитывались какого-либо соседа по рабочей комнате, вопросов не задавали, но каждый задумывался; через день-два начальство сообщало, что исчезнувший сослуживец — «враг народа», арестован, будет предан суду. Удивительное дело — соседей по кабинету, как правило, не допрашивали, что придавало всему происходящему мрачную таинственность.

Но люди есть люди, у них возникает невольная потребность поговорить о чем-то сокровенном, наболевшем, мучительном.

Однажды два сослуживца поделились между собой сомнениями в виновности их арестованного товарища. Один даже бросил фразу, не ошибается ли Берия, знает ли он правду, доходит ли до него достоверная информация? По тем временам такой разговор мог закончиться трагически. И вот после 1953 года они вспомнили тот разговор и откровенно поведали друг другу, что испытывали острый страх, мучились опасениями, не доложит ли кто из них первым о высказанном другим сомнении!

Что смущало, сбивало с толку? Арестованные давали признательные показания, которые привязывались к подлинным эпизодам из их жизни, и в ходе судебного процесса рассказы о преступной деятельности казались правдоподобными.

Однако со временем сомнений накапливалось все больше, появлялись нестыковки, да и просто внутреннее чутье подсказывало что-то неладное.

После войны количество дел, а следовательно, и арестованных заметно поубавилось, что в какой-то мере снижало остроту проблемы.

Дезориентировало официально декларируемое стремление руководства НКВД к «строгому» соблюдению правовых норм в служебно-оперативной работе. За малейшие нарушения строго взыскивали, подвергали критике на служебных совещаниях, партийных собраниях, осуществляли жесткий контроль, короче, была полная видимость соблюдения законности.

Были случаи, когда подобные вопросы ставились на партийных собраниях, некоторые обращались к Сталину, давали показания в защиту своих сослуживцев. Как правило, все это заканчивалось печально, трагически. Только в 1934–1939 годах за «контрреволюционные преступления» было расстреляно 21 880 сотрудников органов безопасности. Известны многочисленные случаи попыток со стороны сотрудников органов помочь гражданам, облегчить судьбу арестованных и членов их семей.

Оговоры, самооговоры не были исключением. В результате невинно страдали другие.

По настоятельной просьбе советских и иностранных граждан я тогда давал разрешение ознакомить их с делами на репрессированных родственников. Впечатления были тяжелыми. Тогда мы приняли решение не показывать дела с материалами, содержащими оговоры, в результате которых пострадали люди. Ничем иным, кроме гуманных соображений, мы при этом не руководствовались.

Один гражданин, кстати широко известный в стране, после ознакомления с делом на своего отца выразил искреннее сожаление, что уговорил меня показать ему материалы, и признался, что получил тяжелую моральную травму. Я, как мог, успокаивал его, уповая на то, что нечеловеческие обстоятельства, в которых оказался его отец, дают основания для проявления снисходительности.

В результате репрессий погибли люди различных убеждений, взглядов, социального положения. Источник трагедии — нарушения законности, изъяны, пороки системы. Пострадавшие не были единомышленниками, их порой разделяли идеологические и политические барьеры, жизни же лишались и те и другие.

Память о них должна быть одна, и памятник, следовательно, должен быть один, как были общими захоронения. Такой подход лишь подчеркнет общность трагедии, необходимость единения людей в беде, знак примирения и согласия сегодняшнего и будущих поколений. Аналогичные примеры этому есть: в Испании воздвигнут памятник всем погибшим в ходе гражданской войны в 1930-х годах как с той, так и с другой стороны.