Израиль Меттер - Будни

«Я с ним уже давно не задираюсь, тем более что на переделкинском асфальте он высказывается вполне корректно и даже прогрессивно».

Вот этот переделкинский асфальт Крон упоминал и в письмах и в разговорах не раз, обозначая им тот прогулочный маршрут литераторов в писательском поселке, где они откровенно исповедуются тиражом в один устный экземпляр.

В нынешней литературной критике, в рецензиях привычным стал комплимент:

«Это произведение замечательно своей исповедальностью, автор смело касается «болевых точек»…»

Об авторе одной из таких книг Крон написал мне:

«Он человек одаренный, но от этого еще отчетливее видна жизненная позиция. Особенно характерна глава, где трое друзей исповедуются и говорят о своих «болевых точках». Главная болевая точка автора — собирателя старины: упустил старинную купель. Вот ведь беда какая!.. А его приятель-журналист рассказывает про свою жестокую боль — не разыскал вовремя старушку, написавшую песенку «В лесу родилась елочка». Старушка благополучно дожила до девяноста лет. А то, что десятки талантливых писателей не дожили по разным причинам и до сорока лет, для него не «болевая точка»…»

Примерно через две недели после этого Александр Александрович написал мне в следующем письме:

«Езжу на дачу разбирать свой архив. Занятие утомительное и наводящее на невеселые мысли. Из того, что вспоминаешь, многое хочется сразу же забыть. Погружаться в некоторые воспоминания мучительно — прошлое, подобно плотной соленой воде, выталкивает тело на поверхность, нырять и дышать в этой воде можно только с кислородным прибором. А кислорода что-то не хватает даже для простого дыхания».

Это написано было в последний год его жизни — к тому времени он уже успел нырнуть в три инфаркта.

Ослабевший, тяжело больной, он боялся не смерти, а дряхлости, невозможности работать.

Прошлое волновало его постоянно, как оно и должно волновать каждого честного писателя, желающего осмыслить настоящее. Крон всегда был современным писателем в самом остром понимании этого слова. Он никогда не пытался угадать то, что требуется сегодня. В угадывании есть азарт и жажда выигрыша. Угадывание — это игра в штосс, в очко, в рулетку. Крон стремился о т к р ы в а т ь современность, то есть совершать самое сложное, чем и сильна наша лучшая литература. Сильна своим стремлением к справедливости, к правде, к зову совести.

Писатель, пишущий на современную тему, осмысляющий день сегодняшний, задумывается и над горьким вчерашним, над тяжкими заблуждениями прошлого. И тут, случается, его сурово остерегают:

— Не надо сыпать соль на раны!

Крон говорил в ответ:

— Об этом просят не раненые, а здоровые.

Мы встречались с Александром Александровичем по два-три раза в год — в Ленинграде, в Москве, на Юге. В остальное время общались давно позабытым, ветхозаветным способом — регулярно переписывались.

Так длилось сорок лет.

В письмах Крона — их у меня около тысячи — бьется время.

Я имею в виду не перечень исторических событий, не информативность, хотя, конечно, же, и это постоянно мелькало. Я говорю о том драгоценном свойстве Крона, которое известно всем, кто хорошо знал его: о поразительном умении размышлять, анализировать, обобщать. Можно бы все это назвать философичностью, но к этому слову у нас почему-то иронически относятся.

Он был на редкость наблюдателен. И притом — избирательно наблюдателен: пропуская мимо глаз, мимо ушей, мимо ума то, что лежит на поверхности, даже если это поверхностное типично, он устремлялся вглубь. Наши с ним мнения о людях не всегда совпадали. Чаще оказывался прав Крон. Но иногда и я. Причина, пожалуй, заключалась вот в чем: ему нужно было гораздо больше данных для суждения о человеке. Он трудно сближался с людьми и любил говорить о себе:

— Я чопорный.

Это неправда. Чопорности не было в нем ни грамма.

Если что и мешало слишком быстрому сближению с людьми, то это его глубокая внутренняя интеллигентность, не позволявшая ему ни мгновенно распахиваться, ни с ходу задавать бесцеремонные вопросы.

Он был мало приспособлен к пустому приятельству, к пунктирным взаимоотношениям, когда люди, полагающие себя закадычными друзьями, не общаются долгими месяцами, а встретившись, бросаются друг к другу с объятиями и поцелуями.

Эта черта его натуры — неприятие равнодушной всеядности, необязательности — все более усиливалась с годами.

Зная нечто подобное и по себе, не одобряя себя за излишнюю придирчивость к людям, я как-то сказал ему: