Вадим Осипов - Мореходка

Но, и сами старшины были в таком же положении. Многие из «дембелей» (не поняв, что дембелями они были до поступления сюда, а здесь они не дембеля, а «салаги»), расслабились, позволяли себе то, что позволять было нельзя, и со скоростью пули вылетали за ворота. «Неприкасаемых» среди нас не было, и все это поняли. Поэтому чувство «жопливости» стремительно развивалось у всех новоиспеченных курсантов и превращалось в инстинкт. Ты знал, что если в коридоре ходит кто-либо из начальства, то в коридоре тебе делать нечего. Что если твои руки свободны, в них нет швабры, ведра или лопаты, то ты – праздно шатающийся оболтус и подлежишь мгновенному привлечению к выполнению какой-либо особо грязной, тупой и неотложной работы, которую необходимо срочно сделать и доложить начальству о выполнении. Что все передвижения по территории Училища нужно осуществлять только в строю. Индивидуально можешь перемещаться только с повязкой дежурного на рукаве или с запиской от командира роты, что ты выполняешь его поручение. Поэтому понятие «зашхериться» быстро вошло в наш лексикон и подразумевало, что ты должен был найти себе «шхеру»: использовать любые складки местности или окружающей обстановки, чтобы остаться незамеченным. А если тебе поручена работа, то не торопись её выполнять до конца, так как после доклада о выполнении ты будешь тут же «озадачен» начальством новым поручением. Согласно «Распорядка дня Училища», личного времени у курсанта было 45 минут в сутки, которое нужно было потратить на приведение в порядок обмундирования и личную гигиену. По истечении двух месяцев все кандидаты в курсанты успешно заменили «убитых и раненых», и все «оставшиеся в живых» были внесены в приказ о зачислении в Училище и получили курсантские билеты.

VI.

Наступил ноябрь. Нам выдали форму №3: тёмно-синие форменные рубахи из шерстяного сукна (мы их называли «фланками») и чёрные форменные брюки. Из верхней одежды нам полагались бушлаты. Вот теперь мы выглядели как заправские моряки! На левый рукав фланки и бушлата пришивался погон с курсовыми знаками (шевронами), якорем и латунными буквами МФ ЛМУ. Круглая кокарда с якорем выгибалась в овальную форму и занимала место на фуражке. Старшинам разрешалось носить вместо неё вышитый «краб». Воротник (гюйс) отглаживался так, что на нём были три «стрелки». К бушлату полагался так называемый галстук (который все называли «сопливчик»). С внутренней стороны галстука обязательно должен был быть подшит белый подворотничок. И, поскольку выдаваемый белый материал очень быстро заканчивался, подворотнички вырезали из краёв простыней. В результате к концу года простыни получались изрядно укороченными и весьма разнообразной формы.

Те, кто хотели выглядеть в увольнении бывалыми мореманами (как-никак уже две «сопли», т.е. две галки на рукаве), вшивали в брюки клинья, и получались брюки «клёш». Но данное усовершенствование беспощадно пресекалось администрацией, и виновник должен был собственноручно вырезать клинья перед бдительным взором офицера училища. Поэтому брюки «клёш» шились на стороне и полулегально одевались в увольнение. Первое увольнение после двух месяцев «заточения» было праздником, но не для всех. Те, кто умудрился получить за время учёбы два балла по какому-либо предмету и не исправил их до субботы, попадали в список неуспевающих и лишались увольнения в город. Эта была трагедия жизни! Касалось это абсолютно всех, и даже старшины, которые до этого момента чувствовали свою «исключительность», в учёбе сравнялись со всеми «рядовыми». «Дурбат» (дурацкий батальон – неуспевающие курсанты) оставался в училище и вместо увольнения шёл в учебный корпус на самоподготовку. Причём дежурный офицер обходил все аудитории со списком, и отсутствие на самоподготовке приравнивалось к самовольной отлучке со всеми вытекающими последствиями. Поэтому все взялись за учёбу всерьёз.

Вернусь к понятию «зашхериться»: «прикинуться ветошью и не отсвечивать» было нормой. Но вершина мимикрии была достигнута пареньком из нашей группы, который умудрялся засыпать где угодно и когда угодно.

Как-то вечером в субботу, когда все были в увольнении, я сидел подвахтенным в кубрике, а Толик Стеценко (мы звали его «Стэц»), закончив самоподготовку в составе «дурбата», вернулся в кубрик, залез в коечку под матрас, не расправляя кровати, так как до отбоя было ещё далеко, и заснул. Телосложения он был тонкого, много места не занимал. Кровать сверху выглядела пустой и абсолютно ровной. Спал он тихо, не шевелясь. Дежурный офицер, совершая обход училища, забрёл на наш этаж и вошёл к нам в кубрик. Я доложил, что нахожусь в наряде подвахтенным. Он окинул взглядом пустые кровати, кивнул, и собрался уходить. И тут Толик шевельнулся! То есть совершенно пустая застеленная кровать вдруг громко зловеще заскрипела и стала двигаться, как в фильме ужасов! Офицер аж подпрыгнул от неожиданности! Волосы у него под фуражкой встали дыбом, и он от ужаса заорал: «А-а-ай! Это что?!» В то время были модными разные слухи про Барабашек и полтергейст, и, видно, дежурный офицер тоже был в курсе. Вместо Барабашки из-под матраса высунулась заспанная физиономия Толика и заморгала глазами на побледневшего Дежурного по училищу. Дежурный офицер выдохнул, слегка порозовел, вытер со лба пот и, так и не найдя, что сказать, крякнув, покинул помещение. Толик уставился на меня: «Это чего было?» Я, просмеявшись наконец, сказал ему: «Стэц, ложись как человек! Хватит людей пугать!» Больше в тот вечер к нам никто не заходил.