Анатолий Гордиенко - Из огня да в полымя

Построение в восемь утра. Охрана с винтовками, с овчарками. Идем на работу. Жили мы в домах — небольшие дома, нельзя сказать, что бараки. Нары в два этажа. Баня была, клуб. Концерты частенько проводились. Зэковская самодеятельность. И я записалась в кружок. Песни пели и хоровод водили.

Про голод уже забывать стали. Деньжата кое-какие нам выплачивали, можно в магазине лагерном что-то купить из продуктов для подкрепления здоровья.

Некоторые подруги еще в архангельском лагере писали просьбы о помиловании, слали покаянные письма, просили пересмотреть дело, выпустить на волю, где они неустанным трудом докажут свою преданность товарищу Сталину. Меня подбивали писать. Я смеялась над ними. Я поняла, кто стоит у власти, какой людоед наш капитан, наш рулевой. Висел такой плакат у нас в лагере — Сталин в шинели стоит за штурвалом корабля.

Радость у нас случалась, когда письмо получали с воли. Мне Мосин не писал. Не писали друзья. Видимо, боялись. Письма от сестры приходили. Анастасия давала инструкцию, такую, как и раньше, когда я была на известковых разработках: «Работай получше, работа и труд всё перетрут. Трудись усердно, и ты долго не будешь в лагере». Писала, что Женечка растет здоровенькая. Обо мне — где я, что я — дочечке, очевидно, не рассказывали.

Уже позже я узнала, что Анастасию убрали из обкома партии, послали в Паданы, но и там вскоре уволили из райкома. Когда вернулась из заключения, я читала ее личное дело. Выписала кое-что из него. Вот сейчас найду, оно здесь, в папке.

Читаем: «Анастасия Васильевна Коллиева — инициативный, энергичный работник. Любит доводить дело до конца. Требовательна. Чутко относилась к запросам и нуждам трудящихся.

Не избрана на партийную работу в связи с компрометирующими данными ее сестры».

Вот так: «компрометирующие данные ее сестры». Из-за меня кончилась партийная карьера Анастасии Васильевны, моей второй матери. А нам внушали: сын за отца не отвечает. Как же — не отвечает… Еще как отвечает.

Настенька ценный работник был для партии. Опытная, честная, добрая. Люди ее любили. Называли человеком большой души. Многие ее знали в Карелии. Коллиеву избирали депутатом Верховного Совета Карело-Финской ССР, она была членом Президиума Верховного Совета республики.

В апреле 1953 года состряпали эту характеристику. Вскоре Анастасия заболела, вышла на пенсию. Осталась у разбитого корыта. Никого вокруг: ни мужа, ни ребеночка, ни сестры, ни любимой работы. Заметьте, что характеристику составили уже после смерти Сталина. Умер вождь, а дело его живет…

Но вернемся к лагерной жизни. Совершенно неожиданно получила письмо от Марии Григорьевны Кирилловой, министра образования Карелии. Она писала: «Разберутся. Не думаю, что твоя вина заслуживает двадцати пяти лет. Веди себя хорошо. Слушай начальство». Иногда приходила весточка от матери Мосина, Марии Ивановны, у нее в Пудожье жила моя Женечка.

Позже кто-то написал мне, что у Мосина есть другая женщина и он живет с ней открыто в моей квартире.

Горько, ох, как горько мне стало! Все поломано. Не окончила университет, сынок Геночка загублен, дочечка Женя растет без матери, неясно, что да как с ней будет. А главное — муж меня предал. Как же так вы поступили, Василий Георгиевич Мосин, капитан, кавалер ордена Красной Звезды, фронтовик? И меня предал, и дочь родную предал: с рук сбыл, воли захотелось.

Гоню от себя эти мысли, отгоняю, как старая лошадь злых слепней отгоняет на сенокосе. О другом думаю. Неужто не изменится жизнь после смерти Сталина? Изменится! Не можно так дальше жить!

Памятный декабрь 1954 года. Чувствуем мы, приободрившиеся зэки: меняется что-то в нашем исправительно-трудовом лагере «К». Декабрь, а теплый ветерок начал лед метровый растапливать: пошел пересмотр дел, освобождать стали.

Меня освободили в январе 1955-го. Пальто отыскали в каптерке. Да пальтецо тонкое, чемоданчик старенький, ботинки лагерные. Письмо написала соседке, тете Марусе Коледовой, попросила: «Передай Мосину, чтобы выметался из моей квартиры. Видеть его не желаю».

Приехала в Петрозаводск, пришла в свой деревянный дом-ковчег на улице Герцена. На том месте, где стоял наш дом, ныне магазин шикарный, картины в нем продают, украшения разные. Мосин с подругой отперли дверь, меня впустили. Гляжу — мой стол, мои книги на полке и моя кровать деревянная.

— Кровать заберите, — крикнула я, не сдержалась. — Не заберете — топором изрублю. Уходите с глаз долой. Уходите, дайте дочечку в своей квартире к груди прижать.