Юрий Папоров - Рыбка из «Аквариума»

Последним из «Аквариума» был подполковник-кадровик. В его задачу входило добыть подписи Петра Серко, что он «извещен», на приказе о лишении его звания полковника, Указе Президиума Верховного Совета о лишении его государственных наград, полученных, между прочим, «за особые заслуги в области коммунистического строительства и обороны СССР», постановлении райсовета города Москвы об изъятии жилплощади, на распоряжениях об откреплении его от спецполиклиники, о снятии с вещевого довольствия и еще на каких-то формальных бумагах.

От одного вида корявого и косноязычного кадровика, куда, как правило, идут люди, ни на что иное не способные, Серко передернуло. Он подумал, что именно такие хорошо продвигаются по служебной лестнице! И ни слова не говоря подписался везде, где требовали.

Когда довольный кадровик ушел, Серко принялся размышлять над тем, что уже складывалось в его сознании как вывод. «Честные, знающие дело люди, умеющие самостоятельно мыслить, справедливо и порядочно поступать, заменяются у нас ущербными, вытащенными из грязи людишками. И эти не только готовы, они просто обязаны служить своему начальнику верой и правдой, сознавая, что их будущее целиком зависит от него. Создаются свои команды, основа существования которых не правда, не интересы дела, а корысть. А как же интересы общества? Мораль? Честь и долг? Все это для большинства — пустые слова. Господи, спаси и помилуй! Ибо не ведают, что творят.

Через пару суток Петру Серко сделали укол аминазина, отвезли в карете «скорой помощи» на военный аэродром, посадили с сопровождающим в транспортный самолет и доставили в Киев. Там он был помещен в одну из психиатрических клиник, где находилось «спе-цотделение» с персоналом из военнослужащих.

Петр Тарасович Серко смирился с судьбой, но пока еще точно не определил свое новое местопребывание — тюрьма ли это или душегубка, и потому он гнал от себя воспоминания прошлого, чтобы копить силы для предстоящей борьбы. Он все-таки надеялся, что это тюрьма, хотя его никто не судил и он не имел срока. Значит… и тут его бросало в жар. Он уже сутки находился в маленькой, казенной и все-таки уютной палате, где ничего нельзя было ни взять в руки, ни разбить. Зарешеченные стекла на окнах не пробивала пуля, и они не открывались, но выходили в небольшой парк, за высокими заборами которого виднелся сад, полный яблок.

Не успел он осмотреться, как ему принесли обед и, забрав поднос, всадили укол аминазина. Сознание тут же отключилось.

Специальным отделением командовал генерал. Этот начальствующий чин медицинской службы, казалось, не снимал новенькой формы и даже спал в ней. Но вот однажды командующий округом, посетивший (в штатской одежде) отделение, где от запоя лечился его родственник, заметил:

— Ты, доктор, поменьше бы сюда являлся в мундире. Это обращает на себя внимание.

Исправный служака, благодаря чему и получил генерала, усек это замечание и стал приезжать в форме только в те дни, когда в отделение поступал новый больной.

Генерал, больше администратор, чем врач, давно серьезно не практиковавший и никогда глубоко психиатрию не изучавший, был, однако, молчалив как рыба, и это очень устраивало командование.

Генерал был нем, но любознателен. Как не стать таковым, когда в его отделении «лечились» люди отнюдь не простые, как правило, с интересными судьбами.

Вчера медицинский генерал с особым внимание изучил предписание начальника медслужбы министерства обороны. Оно не было пространным, но показалось загадочным. Суть его сводилась к тому, чтобы вновь прибывшему больному, бывшему полковнику, снять с сознания, то есть подавить, воспоминания прошлых лет, но при этом регулярно доносить на имя генерала армии Ивашутина обо всем, чем будет «бредить» бывший полковник Серко П.Т.

Утром Серко отошел от воздействия укола, а нового курса «лечения» еще не назначили. Сразу после завтрака его повели к начальству. Кабинет был обставлен достаточно традиционно, однако в углу стоял скелет, а на стене, за креслом генерала, красовались портреты Ленина и Брежнева.

Генерал не поднялся с кресла, но предложил больному сесть на стул, стоявший перед массивным столом чуть поодаль и прикрепленный скобами полу. Обоим санитарам жестом руки он предложил оставить кабинет.

Суровое лицо генерала светилось любопытством. От этого даже обычная тень презрения, почти всегда лежавшая в уголках его губ, не очень себя обозначала.