Чарльз Бекстон - В русской деревне

Рыбная ловля. — Переселенцы. — «Большевистские жестокости».

По возвращении в Самару я узнал, что если я подожду несколько дней, моими попутчиками в Москву будут Петров и два его товарища, ехавшие туда по поручению местной власти. Мне позволили ночевать на волжском пароходе, стоявшем у пристани. Мне сказали, что так мне будет удобнее, чем если меня устроят в городе. Я таким образом пользовался гостеприимством союза рабочих речного транспорта, который объединял в это время весь волжский флот.

Каждый день я получал неизменную, но изрядную порцию хлеба, масла, яиц и редисок. Все это мне приносил товарищ, которого в капиталистических странах назвали бы пароходной прислугой. Он и еще два-три человека тоже спали на пароходе. Я занимал каюту первого класса (минус все старые подушки и тому подобное), но спал я на палубе. В сумерках и на рассвете появлялась масса злых комаров; но я закрывался своим шелковым платком таким образом, чтобы защитить все обнаженные места, кроме кончика носа.

Это были скучные дни, но я коротал время, пополняя заметки, которые я делал в деревне Озеро и в дороге (все свои наблюдения я записывал на месте), и наблюдал окружающую меня жизнь.

Я иногда часами наблюдал одного человека, который с берега ловил рыбу сетью, привязанной к обручу, прикрепленному к длинному шесту. Сеть была так устроена, что она прямо погружалась в воду и потом распространялась по дну. Рыболов держал свою сеть навстречу течению, которое постепенно погружало ее на дно, и затем сеть вытаскивалась. Ни разу я не видел, чтобы в сеть попалась хотя бы одна рыба. Я думаю, что если, бы я обратился к нему, он ответил бы мне обычным словом: «ничего». Можно написать целую книгу об этом слове. Его часто переводят: «не важно», «все равно». Насколько я знаю, оно выражает, что угодно, кроме, быть может, восторженного согласия или протеста. Оно может обозначать: «ничего в особенности», «я не знаю», «ну ладно», «это меня не касается», «довольно хорошо», «более или менее то, что требуется», «так себе».

По берегу Волги я наблюдал движение, которое меня изумляло. Говорят, что во время голода это движение приняло совсем необычные размеры. Но и тогда таких переселенцев было довольно много. Это происходит от странной русской привычки странствовать — «Trekking», как говорят в Южной Америке. По-видимому, значительная часть русского населения непрерывно совершает чрезвычайно длинные путешествия. Не раз крестьяне жаловались мне, что им не разрешают поехать за солью и соленым озерам верст за полтораста. Совершить такое путешествие в повозке при отсутствии дорог — им ничего не стоит. Здесь, в Самаре, я видел крестьянскую семью, которая приехала из Нижнего Новгорода за сотни верст, чтобы навестить родственника. Теперь они ждали разрешения вернуться в свою родную деревню. Они уже прождали неделю, и эта задержка их не волновала. Они получали ежедневно обед от местного Совета.

Один мой знакомый, навестивший Россию вовремя войны, говорил мне, что крестьяне деревни, в которой он жил, прослышали как-то, что в другую деревню, за много верст от них, приехал странствующий цирк. Некоторые из крестьян выехали из деревни в субботу и вернулись назад вместе с цирком и со всем его имуществом (включая карусель, разобранную на части). Все воскресенье цирк давал представления, а потом его снова упаковали и в понедельник доставили на место.

Одно обстоятельство стало беспокоить меня в эти нудные дни. Это — засуха. С тех пор, что я приехал в Россию, не было ни одного намека на дождь.

Я вспомнил старого крестьянина, цитировавшего пророка Езекииля: «я превращу землю мою в камень». Что станет с этим крестьянским населением, отрезанным от всего мира, в случае неурожая?

Я вспомнил, что в Озере хлебные общественные запасы уже несколько истощились и что в этом году будет собран урожай с площади, составляющей лишь треть обычной площади. Однажды вечером на небе собрались облака, и загремел гром; у меня появилась надежда, и меня охватило непонятное волнение. Не упало ни одной капли, и облака рассеялись. Небо снова стало бледного цвета.

Как-то утром ко мне пришел один иностранец, живший в Самаре. Мне кажется, следует упомянуть о моем с ним разговоре, так как этот разговор внезапно перенес меня в мир, совершенно не похожий на тот мир практических реальностей, в котором я жил. Слушая моего собеседника, я чувствовал, как снова повеяло на меня атмосферой иностранных газет, которые угощают своих читателей «большевистскими жестокостями». Против коммунистического режима можно многое сказать, но русский народ не выражает своего протеста против него таким лапидарным образом. По вполне понятным причинам я не назову моего собеседника.