Василий Сарычев - Фёдор Черенков

Вдали от дома Федор продержался всего несколько месяцев. Слишком хрупкий цветок пересадили дельцы из спартаковской оранжереи. В чужой среде Черенков испытывал дискомфорт. Игра не шла, партнеры слишком разнились с прежними, спартаковскими, а руководство с нетерпением ждало от двух русских турнирного результата. Вновь стала проявляться болезнь, и по приезде в Москву на новогодние праздники Черенков услышал от Николая Петровича Старостина: “Они говорят, можешь не возвращаться”.

Федор не знал происходившего за спиной: французы требовали психиатрического обследования, что грозило большой неустойкой, но скандал удалось замять. Сошлись на досрочном расторжении, и из трех прописанных в контракте лет Черенкову заплатили за год.

Пятьдесят “штук” представлялись тогда фантастической суммой, но покоя душе не принесли.

“Был случай, когда я приехал из Франции, — вспоминал потом Федор. — У меня были деньги, я гулял по Одессе, и подошли цыганки. Они все правильно про меня рассказали и предложили загадать три желания. Я отдал все, что у меня было в портмоне. Два желания исполнились в течение недели”.

А третье?

“Пока не сбылось, но надежды не теряю. Это желание не имеет срока давности”.

О чем он грезил, вслух не сказал.

По возвращении из “Ред Стар” было, по сути, доигрывание. По меркам черенковского, понятно, футбола — на общем фоне он по-прежнему был игрок тонкий и стилеобразующий. Но его перестало хватать на весь матч и на сезон. В девяносто первом Федор забил всего четыре мяча, следующий год целиком пропустил, а в девяносто третьем вновь сыграл, радуя вспышками своего гения.

В ожидании этих вспышек многие и ходили на футбол в выхолощенном российском чемпионате. Это был дар, не всеми тогда оцененный, болельщикам и новому спартаковскому поколению. Карпин, Тихонов, Бесчастных, Ледяхов, Пятницкий и еще полтора десятка достигших и не достигших чего-то в дальнейшей карьере были одарены счастьем его прощального партнерства.

В девяносто четвертом 34-летний Черенков объявил о завершении, и после организованного в его честь матча с “Пармой” в глазах зрителей стояли слезы. До этих проводов люди мало задумывались о природе любви, а теперь как очнулись, словно ударенные молнией. Пронзительно вдруг осознали, какая брешь образуется: будет футбол, и они на трибуне, а Феди не будет.

Часть 6. Федор Федорович.

Все спортсмены проходят пытку последним матчем. Для великих готовят отдельный костер со столбом и щипцами — персональные проводы.

На поле вынесли микрофон и начали славить. Федор же стоял потерянный, одинокий, обожженный догадкой, что это не с ним прощаются — со всем главным прощается он.

Слова и овации адресовались прошлому, которого больше нет, и его роль здесь присутственная — выслушать и уехать в безвестность. Не на трамвае: вручили ключи от красно-белого джипа, но даже “Паджеро”, крутейшая тачка в девяностые, — слабое утешение за оставленное все.

Тогда еще не было тренда партийных списков и присутственных депутатских кресел — той же безвестности, умноженной на раздражение, — но в том и фокус, что Черенкова при всей его тихости было трудно использовать, он был неспособен играть по прописанной партитуре.

Он, собственно, и в живой, не в фигуральном смысле игре почти не менялся на протяжении карьеры, не изменял себе. Ношу в блокноте мысль знаменитого питерского вратаря Виктора Набутова: сначала играешь плохо и просто, потом — плохо и сложно, потом играешь хорошо и сложно, а к тому времени, когда поймешь, что надо играть хорошо и просто, пора уходить из футбола. Так вот Федора Черенкова эта довольно универсальная для всех лиг формула не уместила: он начал сразу с третьего уровня и им же через пятнадцать лет закончил. Другое дело, что при всей замысловатости решений многосложность футбола в его исполнении вдруг делалась общедоступной. Хороший писатель предполагает ум в читателе — интуитивно-незаготовленные, на глазах рождавшиеся решения Черенкова были для трибун постижением сути, и такой ненарочитый ликбез не принижал зрителя уличением в неискушенности, а, напротив, поднимал разговором на равных.

Всю игровую философию Черенков нес по наитию, но вряд ли осознанно ее продвигал — такому и не научишь. Он недолго усидел на тренерской лавке, где даже на третьих ролях приходится требовать, понукать — работа не для него. Его оставили при “Спартаке”, но придумать что-то адекватное имени не получалось: начальником он быть не хотел.