Евгений Сидоров - Записки из-под полы

Вот (неполный) список руководителей творческих семинаров Литературного института, которые пришли в пору моего ректорства (1987—1992). Хочу, чтобы его запомнили. Не тщеславной корысти ради, а в порядке подведения некоторых итогов. Так сказать, поливая водой памяти траву забвения.

Татьяна Бек, Андрей Битов (вернулся после “метропольской” паузы), Игорь Виноградов, Сергей Есин, Анатолий Ким, Руслан Киреев, Владимир Костров, Геннадий Красухин, Владимир Крупин, Юрий Кузнецов, Юрий Левитанский, Владимир Маканин, Олеся Николаева, Владимир Орлов, Анатолий Приставкин, Юрий Томашевский, Сергей Чупринин. Лекции читали Сергей Аверинцев, Вячеслав Вс. Иванов, Мариэтта Чудакова. Вел занятия приглашенный из США Наум Коржавин.

Из этого списка шестеро работают в институте и по сей день.

Студентке Литинститута Ирине Хроловой. 29 августа 1984 г.

“…Вы думаете, одной Вам легче написать, чем сказать, сформулировать вслух при разговоре? Это нормальный признак литератора и очень точный… Готов повторить, что Вы в столь напряженной лирической поре, когда слово требует остановки, молчания, строгого отбора. Обязательно издайте книгу, даже ценой ущемления, потерь (откровенно плохих стихотворений все равно не будет). Да и редакторы, наверное, правы, когда толкуют о литературщине и ложной многозначительности (рядом с огромным “ ничто ”, да еще в разрядку, меня лично трогает “рука потертого пальто”). “Смерть”, “тоска”, “судьба” в Вашем лирическом контексте действительно выглядит выспренно, холодновато, оперно, несмотря на искренний напор чувства, стоящий за ними. Но в искусстве искренность почти ничего не решает, Ира, Вы еще недостаточно культурны как поэт. Упаси боже понимать это так, будто я призываю к книжному образованию, вовсе не только к нему. Как раз недостаточно, наспех усвоенная поэтическая библиотека и заставляет Вас временами впадать в красивость и многозначительность. Культура, между тем, в естественности, в отваге Вашей личной судьбы, в деталях… К вечности нет иного пути, кроме как через вещность, через конкретность лирического жеста. А Вы то и дело парите, формулируете, задыхаетесь, страдаете, и притом однотонно.

Хорошо “Невы кровотеченье под холодным острием рассвета” в стихотворении о Мандельштаме”.

Юрий Федорович Карякин, прочтя мою рецензию в “ЛГ” на фильм Элема Климова “Прощание” по известной повести Валентина Распутина, возмутился (как всегда азартно и искренне), и у нас состоялся достаточно резкий разговор. Судьба фильма была весьма не простой. Его задумала и начала снимать жена Элема, тоже замечательный кинорежиссер Лариса Шепитько, погибшая в автокатастрофе.

Ответил Карякину письмом 28 апреля 1983 года.

“Дорогой Юра! Я подумал, и вот что хочу тебе сказать.

Нет, не холодность продиктовала мне эту рецензию. В ней скорее есть сдержанность, буквально пословные поиски меры, чтобы не задеть, не обидеть. Но и правду не упустить, которая больше любой индивидуальной судьбы и уж тем более наших с тобой расхождений. Впрочем, никто не судья в собственном деле.

Напротив, холодность, пусть и помимо авторской воли, есть в фильме, как и грех эстетизации, рожденный отсутствием простодушия и нравственной опоры таланта в самом себе. Есть взгляд на деревню, как на чужое (ср.: деревянные кони в любимовском манеже), способное вот уже который раз сослужить безропотную службу изверившемуся сознанию русского интеллигента, при этом нежно лелеющего свою творческую неординарность, свое святое право на саможизнь, самовыражение (я и о себе тоже, о том, что пытаюсь в себе преодолевать). Есть любовь не к миру, а к своим представлениям о нем. Тем самым искусство превращается в бесконечный комментарий. Сегодня почти каждый второй — критик, кого ни возьми: Андрей Тарковский, Эфрос, Любимов, Вознесенский, да вот и Климов — я беру бесспорно незаурядные случаи…

Вместо того чтобы писать свою Библию (Платонов) — бесконечные библейские реминисценции: так удобней подключаться к великой культуре, тайно амнистируя отсутствие первородной силы. Элитарная самозащита. Жест вместо слова. Символизация вместо открытого текста. И обязательно метафора с ее иллюзией семантической глубины и простора.

Вакуум это, а не простор. Причем на время, на условия, на эпоху кивать стыдно. Потому и тяга к апокалипсису, что свои проблемы охотно перекладываются на чужие плечи, распространяются на весь белый свет. Если я так чувствую и страдаю, так, значит, и мир сгорает в последнем пламени. Старая, знакомая болезнь. А если не сгорит, как “Матёра”, если твоя рефлексия — есть бессознательный эгоцентризм, ницшеанство навыворот, а не страсти по Народу, который от тебя дальше, чем был во времена оные? Почему дальше, другой разговор. Драма и даже трагедия — реальна, не разрешаемая на подмостках, в рефератах и собеседованиях в кругу единомышленников, братьев по краткой вере.