Джон Шиффман - Операция «Шедевр»

Когда речь заходит о высоком искусстве, американцев считают некультурным народом. Они якобы пойдут скорее не в музей, а на бейсбольный матч. Но, как я объяснял зарубежным коллегам, статистика опровергает стереотипы. Американцы ходят в музеи чаще, чем на спортивные состязания. В 2007 году больше людей посетило музеи Смитсоновского института в Вашингтоне (24,2 миллиона), чем игры Национальной баскетбольной ассоциации (21,8 миллиона), Национальной хоккейной лиги (21,2 миллиона) и Национальной футбольной лиги (17 миллионов). В Чикаго городские музеи ежегодно посещает восемь миллионов человек: это больше, чем суммарное за сезон число зрителей на матчах местных бейсбольных команд: Bears, Cubs, White Sox и Bulls.

Приближалось время моей презентации, и я подумал, что всех выступающих можно распределить по трем «ящикам»: ученые, юристы и дипломаты. Ученые фонтанировали статистикой и теоретическими диаграммами. Юристы рассказывали смертельно скучные, похожие на пересказ законов истории о международных трактатах, связанных с кражей предметов искусства. Дипломаты были бесполезны. Они выглядели безобидно и призывали к благородному сотрудничеству, но при этом имели, похоже, две истинные цели. Во-первых, никого не задеть. Во-вторых, составить пресное заявление для какого-то из ооновских комитетов. В общем, никаких действий.

Где же страсть?

Мы так любим искусство, потому что оно задевает глубокие струны в каждом из нас, от восьмилетнего ребенка до восьмидесятилетнего старика. Простое действие — нанести краску на холст или превратить железо в скульптуру — чудо человеческого разума. Оно создает универсальные связи независимо от того, кто этим занимается: французский мастер или первоклашка. Искусство всегда пробуждает эмоции и чувства.

Именно поэтому, когда кто-то крадет произведение искусства или грабит памятники в древнем городе, лишая его души, мы ощущаем насилие над собой.

Я ждал окончания выступления шефа Интерпола, чтобы начать свою презентацию, и смотрел на собравшихся в зале высоких гостей. Снег уже дошел до окон. Я погрузился в дрему. «Как получилось, — думал я, — что сын сироты из Балтимора и японской делопроизводительницы сидит здесь как лучшая в стране ищейка по преступлениям в сфере искусства?»

— Грязные япошки!

Я уже слышал это слово, но на сей раз оскорбление исходило от большой белой женщины с сумками продуктов в руках. Оно ударило меня с такой силой, что я онемел, сжал мамину руку и стал смотреть на тротуар. Женщина прошла мимо и прошипела в спину:

— Желтые!

Мне было семь лет.

Мама, Ятиё Акаиси-Уиттман, даже не вздрогнула. Она насмешливо смотрела вперед, и я понимал, что от меня ожидают того же. Ей было тридцать восемь, и, насколько я знаю, она оказалась единственной японкой в нашем рабочем районе дешевых двухэтажных кирпичных домов. Мы были здесь новенькими и всего несколько лет назад переехали из родного для мамы Токио в Балтимор, где жил отец. Родители познакомились в Японии в последние месяцы Корейской войны. Папа служил на авиабазе в Татикаве, а мама работала там делопроизводителем. В 1953 году они поженились, и в том же году родился мой старший брат Билл. Я появился на свет в Токио двумя годами позже. От мамы мы унаследовали миндалевидные глаза и стройное телосложение, а от папы — светлую кожу и широкую улыбку.

Мама плохо говорила по-английски. Из-за этого у нее было мало знакомых и ассимиляция в США шла с трудом. Для нее оставались загадкой простейшие американские обычаи, например торт на день рождения. Но оскорбления на расовой почве она, конечно, понимала. Память о Второй мировой была еще свежа. Некоторые наши соседи сражались на Тихом океане или потеряли там родных. Во время войны мой папа-американец и братья моей японской мамы оказались по разные стороны баррикад. Папа был водителем десантной баржи и высаживал морскую пехоту на тихоокеанские пляжи, уворачиваясь от камикадзе. Один из маминых старших братьев погиб в бою с американцами на Филиппинах.

В Балтиморе родители отправили нас с братом в приличные католические школы, но окружили японскими вещами. Шкафы и полки дома были наполнены японской керамикой и антиквариатом, а стены увешаны гравюрами Хиросигэ, Тоёкуни и Утамаро — японских мастеров, вдохновлявших Ван Гога и Моне. Мы ужинали за столом из темного японского красного дерева и сидели на причудливо изогнутых бамбуковых стульях.