Леоиндов Леонидович - Я оглянулся посмотреть

За шесть лет изучения иностранного языка мне удалось запомнить две строчки из стихотворения Гейне «Лорелея»:

Ich weiB nicht, was soli es bedeuten,

DaB ich so traurig bin…

И еще несколько фраз: «…Meine Mutter ist die beste… und die schonste Frau der Welt…», «…Die DDR, — что-то там такое… — im Zentrum Europa».

Экзамен по немецкому языку я сдал с трудом.

В середине девяностых мне пришлось сыграть в кино немца. Я только вернулся в Петербург из Израиля, и лучшей кандидатуры на роль фрица в фильме «Дух» найти они не могли. На меня надели белый парик, вставили голубые линзы и сунули текст на немецком языке. Я несколько дней все прилежно учил и довольно много выучил. А что не успел — мне написали огромными буквами на листах картона и держали за камерой, чтобы я мог подглядывать. Получилось довольно органично, хотя в итоге меня все равно озвучивал настоящий немец и на экране я разговаривал смешным тенорком.

Из всех общеобразовательных предметов я больше всего не любил математику, вернее, у меня вообще не было никаких эмоций по ее поводу. Я ровным счетом ничего в ней не понимал. Потребовалось не так много времени, чтобы сделать вывод: я и точные науки — две вещи несовместные.

Любимым предметом помимо музыки у меня была литература. Ее преподавала Анна Александровна Малина. Если бы Ульяну Громову фашисты не замучили и она закончила бы филологический факультет, из нее бы вышла Анна Александровна. Высокая плотная женщина с гладко зачесанными волосами, в очках, с командным голосом. Она всегда ходила в серых костюмах, юбка чуть выше колена, туфли на толстом каблуке. Несмотря на полное отсутствие лиризма во внешнем облике, она любила свой предмет. Ее любовь погубила немало учеников. Анна Александровна считала, что каждый обязан любить литературу, как любит ее она. Со свойственным ей необузданным темпераментом и напором Малина методично и безжалостно пыталась обратить в свою веру всех учеников.

Открывается дверь: портфель летит на стол, потом влетает сама Малина, вся — сгусток энергии, порыв. Разворачивает к себе стул, чтобы спинка была сбоку,

ставит одно колено на стул, снимает очки, закусывает Душку.

Выдерживает паузу. И — начинает!

Незнание наизусть стихотворения «Буря мглою небо кроет» или дат рождения и смерти какого-нибудь писателя Анна Александровна воспринимала как измену Родине и не стеснялась в выражении чувств.

Тетради с проверенными работами она раздавала так, будто совершала акт священного возмездия.

— Единица! — выкрикивала она, и тетрадь летела в лицо «предателю».

Любовь Малиной к своему предмету не была всепоглощающей. Одних писателей она любила, других — нет. Мы сразу понимали, к кому как она относится. Александр Николаевич Островский или Николай Алексеевич Некрасов не входили в круг ее интересов, тем более не жаловала она советскую литературу.

Может быть, поэтому я так до сих пор не прочел «Мать» Максима Горького, как и многие другие произведения советской классики, входящие в школьную программу.

А Льва Николаевича Толстого я прочел с большим удовольствием еще в подростковом возрасте, причем не только «Воскресение» и «Анну Каренину», но и всю эпопею «Война и мир».

По литературе у меня была пятерка. С Анной Александровной мы сошлись на Пушкине. Я всегда любил стихи. Мне доставляло физическое удовольствие читать стихи вслух, того же «Евгения Онегина». Я нутром чувствовал, как гениально поэт подбирает слова, и с удовольствием их воспроизводил. Малина была этим воодушевлена, она тоже любила Пушкина.

Анна Александровна оказалась женой начальника пионерского лагеря «Космос», поэтому мы продолжали с ней общаться и летом. С ее легкой руки я постоянно участвовал в художественной самодеятельности.

С четвертого класса и пока не изменился голос, мы пели в знаменитом хоре мальчиков при капелле.

Руководил нашим хором хормейстер капеллы Федор Михайлович Козлов, личность для музыкального Ленинграда культовая. Он преподавал у меня дирижирование. Весь — энергия, величие, обаяние. Красивый голый череп, голос со множеством обертонов, настоящий артист, замечательный дирижер. Его все обожали, и я в том числе.

Хор пел на четыре голоса: первый и второй дискант, первый и второй альт. Я был второй альт. Все произведения учили с голоса. Федор Михайлович пел партию, а мы повторяли, как попки. Все исполнялось на языке оригинала, в основном на немецком и латыни.

Сорок чистых детских голосов — это магия. Когда мы пели «Magnifikat» Вивальди или «Страсти по Матфею» Баха, я чувствовал себя частью большого организма, который способен перевернуть мир, и меня накрывал восторг. В камерных произведениях — «Соловушке» Глинки, «Аве Мария» Баха-Гуно (солировала жена Козлова, камерная певица Кира Изотова) — была другая, тихая красота, которая вызывала у меня такую же радость.