Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

За разговорами, песнями, играми незаметно наступала ночь, и я засыпала крепким здоровым сном, каким не спала уже много лет.

В самый последний день меня не вынесли в лес: стоял такой мороз, что даже пылающие жаром печи не могли обогреть помещение. Накануне отъезда особенно много пели. И снова разговаривали. Шесть дней пролетели как один. Так бывает только тогда, когда живешь очень интересно…

И вот меня опять покачивает в машине. Неотрывно смотрю в запорошенное снегом окно: хочется продлить чудесную зимнюю сказку, подаренную мне ребятами. За окном слегка вьюжит, жаль, что я защищена стеклом от непогоды и свежий ветер не ударяет в лицо.

А дорога все тянется и тянется. Я увозила с собой в памяти красоту зимнего леса, тепло юных сердец. Уезжала какая-то обновленная, словно помолодевшая. И думала о неиссякаемых возможностях человеческой души. Ведь если тридцать пять ребят смогли сделать меня, прикованную тяжелой болезнью к постели, на шесть дней совершенно счастливой, — нет, не на шесть, а на много дней вперед, — значит, человек может все!

Сидит на кровати, свесив на пол ноги, моя соседка по палате. Взгляд устремлен в себя. На лице скорбь. Ей девяносто пять лет. О чем она думает? Вспоминает? Готовит себя к уходу в мир иной? Что заботит ее? Чем мучается? Ведь операция прошла прекрасно, и она ходит даже по коридору. Нет, не физические страдания — наверное, так может болеть только душа.

— О чем думаете, Анастасия Ивановна?

— Что? Ах, о чем думаю? Вспоминаю. — Ее лицо озаряется улыбкой. — Плохо вижу, читать не могу. А дел нет. Вот и вспоминаю детство. Мой дед был ссыльным, и выросла я на Крайнем Севере в селе Н-ского уезда. Нас росло десятеро. Было весело. Зимой на санках катались, летом в речке купались. А уж в праздники какие пироги мама пекла! Нас, детей, любили, хоть и не шибко баловали, да и баловать особо было нечем.

Ходила в приходскую школу в соседнее село. А дед нередко посылал меня передавать записки своим товарищам за решеткой. Я была маленькой, и мне это легко удавалось. Да, о революции я знала задолго до нее.

— А что с семьей стало после революции?

— Сначала переехали в Калугу. Там хорошо жили. Отец продолжал водить поезда. А потом его перевели в Москву. Еще лучше стали жить. Дед к тому времени умер. А потом умерли и отец, и мать, и три сестренки. Трех братьев на фронте убили. Две сестры потом умерли. И осталось нас двое — я и младшая сестра: тоже девятый десяток разменяла.

— Неужели? Она на столько не выглядит. И вас каждый день навещает. Правда, видно, что ей это трудно.

Врач прерывает беседу: обход.

— Как себя чувствуете, Анастасия Ивановна?

— Спасибо, хорошо.

— В среду выпишем.

За дверью ждет окончания обхода сестра Анастасии Ивановны. На улице и в палате знойно. И сестра, раскрасневшаяся, распаренная, старается успокоить свое непослушное дыхание, унять биение сердца, чтобы войти после обхода с улыбкой — как ни в чем не бывало.

Она раскладывает скромную передачу. И они долго потихоньку разговаривают, делятся новостями. Собственно, какие там новости? Дочь Анастасии Ивановны тридцать три года лежит в психиатрической больнице. Успела с отличием окончить институт, аспирантуру, защитить диссертацию и — навсегда потеряла рассудок. Когда муж Анастасии Ивановны был жив, брали ее иногда домой. Но муж вскоре умер. И навек одиночество, неизбывное горе. Сестра, хоть и живет отдельно, помогает, единственное ее счастье.

Вечером Анастасия Ивановна уже подсаживается ко мне на стул. Ею заинтересовались? Ну что же, она готова рассказывать о своей длинной жизни.

— Муж у меня был хороший. Прожили вместе пятьдесят пять лет. Видно, сердце не выдержало несчастья с единственной дочерью.

Она долго молчит. Думает. Вспоминает.

— Я зажилась до девяноста пяти ради доченьки. Навещаю ее, она меня узнает. Целует, гладит, обнимает. Это мои праздники. Когда-то праздников было много, теперь остались только эти.

— А домой просится?

— Нет, никогда. И что отец умер, тоже не знает.

Наступают поздние сумерки, но свет зажигать не хочется. Все ходячие разбрелись кто куда. Верно, у телевизора в холле. И мы вдвоем. Боюсь вспугнуть ее мысли и потому молчу. Впрочем, память у нее отличная. Волосы седые, гладко зачесанные назад. Морщин не так уж много. Но главное в ней — глаза, темные и печальные. И этот устремленный в себя взгляд…

Я лежачая и прошу ее зажечь, наконец, свет. Она поднимается со стула, берет палку и, сгорбленная, идет, потом возвращается.