Георгий Шонин - Самые первые

Они тянулись мучительно долго. Но за ними шла надежда. Большая и светлая. Волна войны уже покатилась назад.

Когда фронт вплотную подошел к городу, стало совсем туго. Все улицы и сады запрудили немецкие бронемашины, танки, самоходные орудия. Непригодную военную технику тут же сжигали, вызывая пожары в городе. Жителей выгнали из домов, и они ютились в сараях и погребах, боясь хоть чем-то выказать свое существование. Но слух, что наши уже на подступах к городу, просачивался во все щели, подвалы и сараи. Скоро этот слух получил реальное подтверждение: по орудийной канонаде можно было догадаться, что за городом идет тяжелый бой.

Наступило долгожданное апрельское утро. Над городом повисла какая-то тягостная тишина. Не было слышно привычного лая собак, скрипа подвод, топота кованых сапог — еще ночью куда-то исчезли солдаты, жившие в нашей хате. Городок притаился и замер. В доме все прильнули к окнам. И вдруг видим, как по садам бесшумно, небольшими группками перебегают вооруженные люди. Еще не различая ни лиц, ни формы, мы сердцем поняли: «Наши!» И высыпали из домов навстречу бойцам. Бабушка и мама повисли на плечах забежавшего в наш двор усатого старшины. Они плакали от счастья. Глядя на них, плакали и мы, дети. Растроганный старшина снял свой вещевой мешок, вытащил несколько кусков сахару и отдал нам.

Жизнь стала налаживаться. Открылись школы, и мы, детвора, отправились на занятия, хотя учиться оставалось всего один месяц. Но зато осенью меня сразу определили во второй класс, так как читать и писать я уже умел.

Нелегкими были послевоенные годы. Разруха, нехватка рабочих рук, неурожай. Самое трудное время — весна: ни есть, ни сеять почти нечего. И только когда начинали зеленеть бабушкины грядки, становилось немного легче.

На заводах пустовали рабочие места, простаивали станки. На смену отцам пришли сыновья, совсем еще мальчишки, неумелые, хрупкие, плохо одетые. Чтобы их обучить, открыли ремесленные училища, куда принимали после четвертого класса. Многим пришлось оставить школу. Уходили, чтобы не быть дома лишним ртом. Я продержался в школе до окончания семилетки. И потом мы со школьным другом Степаном Юровым отправились попытать счастья в Одесскую школу ВВС.

Солнечным июльским утром я стоял на тихом перекрестке Молдаванки. Так называется один из известнейших районов Одессы. В руках у меня сколоченный дядей Мишей фанерный чемоданчик и одолженный у дальнего родственника старенький пиджачок, во внутреннем кармане которого комсомольский билет, свидетельство о рождении, табель успеваемости за 7-й класс и деньги на обратную дорогу. Напротив большое серое здание. Левое его крыло разрушено прямым попаданием бомбы. Пять лет прошло после войны, а красавица Одесса еще не залечила все свои раны. На воротах небольшая табличка: «Одесская спецшкола ВВС».

Через проходную, мимо очень важного часового, который даже в высокой фуражке с «крабом» казался вдвое короче своей винтовки, прохожу в просторный двор. Справа, в тени акаций, стоят два самолета: Ла-5 и «горбатый» Ил-2. Несмотря на ранний час, урок «летного мастерства» в полном разгаре. В кабинах самолетов с важным видом сидят «ветераны». А на плоскостях, вдоль фюзеляжей расположились такие же, как и я, худые, лопоухие салажата. Занятие прерывается сигналом трубы. Начинается проза жизни — нас приглашают на экзамены. Конкурса особого нет, так как абитуриенты в основном ребята, потерявшие отцов, воспитанники войсковых частей и детдомов, выходцы из многодетных семей.

Все решала медицинская комиссия. У себя дома, в Балте, я прошел ее без замечаний. Но здесь одесских гарнизонных врачей я поставил в затруднительное положение. Председатель, полный седой подполковник, долго молча рассматривал то мою медицинскую карточку, то меня самого. Затем сказал:

— Да, богатырь… Рост — сто сорок девять, вес — тридцать девять. Ты бы, брат, ехал домой да подкормился годок. А потом мы тебя примем, так как к здоровью твоему у нас претензий нет.

У меня на глаза навернулись слезы. Я не мог сказать что-либо в свою защиту. Воцарилась неловкая тишина.

— Ему нельзя ехать домой, — услышал я приятный женский голос. — Дома у него брат и сестра. Младшие.

И все вдруг заговорили:

— Конечно, нужно оставить! Вес — дело наживное, ему ведь и пятнадцати еще нет.

Подполковник сдался:

— Ладно, иди! А то развел здесь сырость. Летчик!

Мне никогда больше не приходилось встречаться с той женщиной. Но я всегда с благодарностью вспоминаю ее ласковое лицо с большими серыми глазами, окаймленное гладко зачесанными назад русыми волосами. Промолчи она в тот момент — и неизвестно, как бы дальше сложилась моя судьба.