Георгий Зимин - Истребители

Гитлеровцы растерялись. Строй бомбардировщиков распался. Бомбежка наших войск была сорвана. На Едкина и Красавина, конечно, ринулись «мессеры», но наши летчики действовали хладнокровно, без ошибок, очень четко провели бой, и каждый из них сбил по одному вражескому истребителю. За этот бой, который с земли наблюдал командующий фронтом, оба летчика были награждены орденами Отечественной войны I степени.

Но не только одержанными победами запомнилось то трудное время. Изнурительная и неравная борьба, которую мы вели много месяцев, не могла обходиться без потерь. И они подчас были очень тяжелые. В сорок втором году полк потерял нескольких наиболее опытных летчиков и командиров, в частности, командира эскадрильи капитана Лазарева. Несколько позже, осенью, погиб штурман полка майор Кондратьев. Все это были ветераны, хорошо подготовленные воздушные бойцы. Причиной их гибели, если не говорить о каких-то конкретных оплошностях, возможно, допущенных ими в том или ином сложном бою, были усталость, нервное перенапряжение.

Нервная усталость — одно из самых трудноустранимых на фронте состояний человека. Каждый боец знает, что ему грозит гибель. Одни привыкают вообще не думать об этом, другие умеют вытеснять тревожные мысли, третьи — особенно если проводят бой за боем в предельном напряжении — поневоле начинают задумываться об этом чаще и чаще. Слово «задумываться», может быть, и не совсем точное. Это не мысль, а скорее ощущение, которое входит в подсознание. Человек вроде бы воюет, разговаривает, общается с товарищами как прежде, а между тем в его подсознании уже живет некая тень, и наступает [142] момент, когда все это вдруг становится заметным для окружающих. Конечно, опытный летчик уверен в себе, и эта уверенность поддерживает в нем психическую уравновешенность. Но все же от природы особенности психики у каждого свои. Тому, у кого более тонкая нервная организация, труднее. Тут речь идет о каком-то внутреннем пределе, которого сам человек заранее не знает. А усталость накапливается незаметно, исподволь, и постепенно этот предел обнажает.

В одном из осенних боев в сорок первом году я попал в трудное положение и не был сбит только потому, что мой товарищ успел прийти на помощь. Я хорошо запомнил свое состояние после того боя. Раньше, даже в самых тяжелых ситуациях, я просто никогда не думал о том, что меня могут сбить. И вдруг понял, что могут. Почувствовал. В том-то и дело, что это было не какое-то умозрительное заключение, а именно ощущение, внутреннее состояние. Вслед за ним уже пришла простая и горькая мысль, что в такой войне, по теории вероятности, у тебя нет никаких гарантий уцелеть. Мне ничего не стоило прикинуть, сколь незначительны были шансы на благоприятный конечный исход. И, ощутив это, я тогда подумал; «Ну что ж, собьют так собьют... Надо в каждом бою выкладываться, чтобы — если этому суждено быть — отдать жизнь подороже». И после этого успокоился и больше к подобным мыслям не возвращался.

Хочу подчеркнуть: дело тут не в личной храбрости. И Лазарев, и Кондратьев были смелыми, очень надежными летчиками. Может, тут дело в обостренной восприимчивости, которая является характерной чертой натуры того или другого человека, и другим он просто быть не может.

Когда я заметил первые признаки усталости у капитана Лазарева, я насторожился. Он по-прежнему водил группы в бой, уверенно руководил летчиками, и в трудных боях они добивались победы. Но после его возвращения, уже на земле, я видел, что командир эскадрильи как бы невольно погружается в себя, словно прислушивается к чему-то, что лежало в душе, может быть, даже безотчетно. Потом обратил внимание на то, что у него при постановке боевой задачи стали подрагивать пальцы. И если бы можно было сказать ему: «Ты неплохо провоевал год. Год был очень тяжелым. Поезжай в тыл, подлечись, отдохни и забудь про все». Но... Никто не имел такого права. От каждого из нас требовалось все. Все до [143] конца. Передышку от фронта можно было получить только по ранению.

В тех условиях я сделал все, что было в моих силах. Видел, что в любой день могу потерять хорошего летчика и опытного командира, и потому я предоставил Лазареву десятисуточный отпуск домой.

Он вернулся, казалось, обновленным человеком: бодрым, полным сил, улыбающимся. На мой вопрос, заданный в дружеской форме, хорошо ли он отдохнул и готов ли к боям, он с благодарностью ответил, что отпуск прошел прекрасно и что сражаться готов. И он, действительно, снова стал водить летчиков на схватки с врагом, но после двух-трех вылетов у него появились все те же симптомы нервного напряжения и усталости. То, что отняла у него война, уже невозможно было компенсировать десятисуточным отпуском. Потом то же самое произошло и с другим опытным летчиком.