Марк Яковлев - Бродский и судьбы трех женщин

ЭШ оказалась в Милане в хрущевскую оттепель, когда отдельных советских деятелей искусства стали немного выпускать за границу. Она стала «Русским домом в Милане» – тем самым «светлым будущим» для близких ей людей культуры.

Но стихи на русском ЭШ начала писать, как ни странно, в Нью-Йорке в середине 80-х.

Возможно, здесь сказалась смена языковой среды, фрейдовский эффект вытеснения, прорыв блокады с итальянского на английский и понимание того, что есть другое небо. Высокое, пространственное: небо расстояний, небо над ризомой. И небо это – общее небо Милана – Нью-Йорка – Москвы! А под ним – русский язык.

Петербург первым открыл ЭШ как поэта, и открытие произошло на неделе современной итальянской музыки. Потом Ю. Нагибин и Е. Рейн устроили ей творческий вечер в ЦДЛ – и «Остапа понесло»: были опубликованы три тома «Эхо зеркал», «Иероглиф бесконечности», «Археология поэта. Словарь образов Эвелины Шац» (авторы А. Голованова, В. Калмыкова, Г. Кулакин, рецензенты: И.В. Бестужев-Лада и М.Л. Гаспаров, изд-во «Русский импульс», Москва, 2005).

ЭШ в конце концов сама подвела итог своей родословной и ответила на вопрос «Кто Я в этом мире?» в поэме «PROEMIO» (1995–2015), недавно опубликованной в Италии в маленькой изысканной книжке-билингве с иллюстрациями русско-канадской художницы Марины Поповой. В Москве готовится новое рафинированное издание «PROEMIO» на этот раз с иллюстрациями Василия Власова и текстом Виктора Коркия.

(ЭШ имеет в виду Австро-Венгерскую империю, где родились ее немецкие дедушка и бабушка. – М.Я. )

Я – не русская. Если бы я не была ею кардинально, своей манерой быть, философией родного, то бишь эмоционального пейзажа, принадлежностью к определенной материнской утробе – суть язык русский (культура) со своим необъятным комплексом славяно/персидско/монголо/турецко/китайско/кочевнической и прочей части Европы. Разве этого так мало, быть русским?!

Я – не итальянка. Если итальянский не был бы вторым чревом, избранным, желанным. Рационализирующим мою русскую иррациональную манеру быть: некая графическая структура моей анархической непринужденности.

И, наконец – рукопашная, в которой собственная свобода утверждает себя в ожесточенной схватке с принуждением власти имперской или с демократическим низведением к посредственности. Влияния всегда взаимны по закону противодействий, утомительному, но, надеюсь, конструктивному…

Вечно тоскующая по родному языку – Поэзии».

Вот мы, читатель, и докопались в археологии поэта до самого глубокого корня в «Дереве Эвелины Шац» – Языка Поэзии!

Поэзия ЭШ – это река, бурно текущая между двух берегов: русского берега – Велимира Хлебникова и другого – итальянского берега, где она встретилась с языком Габриеле д'Аннунцио, которым ЭШ прониклась, но не подверглась его влиянию в творчестве.

А вот Хлебников для ЭШ – гуру, и в русской поэзии он оказал на нее наибольшее влияние. Эвелина посвятила Хлебникову 16 стихотворений и несколько книг-объектов.

Она автор известного проекта «Итальянские художники – Хлебникову», который многократно выставлялся в музеях и выставочных залах Италии и России.

ЭШ всю жизнь с ним общается, что видно сразу и в стилистике, и в форме стихов, основной корпус которых находится в десяти русских книгах ЭШ: трех книгах «Эхо зеркал», в пяти книгах «Иероглиф бесконечности», «Неумолимая орбита» и «Песни Клену».

Через 6 лет жизни в Италии ЭШ написала свое первое стихотворение на итальянском языке. А через 10 лет вышел первый сборник ее стихов «Le facezie o dell‘ardore» («Забавы, или О страсти»), за который она получила престижную литературную премию города Комо. А вот передачу по ТВ о награждении ее еще одной высокой поэтической премией Гвидо Гоццано за сборник «Atlante delle cerimonie» ЭШ «проспала». Почему?

Стихи писала…

В поисках итальянского берега в поэзии ЭШ мы, казалось бы, должны были идти к итальянским футуристам: Маринетти, Палаццески, Соффичи и другим, которые могли бы повлиять на творчество ЭШ так же сильно, как Хлебников. Но в том-то и дело, что берега поэтической реки Эвелины Щац оказались несимметричны! Поэты других континентов двадцатого века стали ее «Вергилиями» в мире современной поэзии. Хотя в итальянский поэтический язык она вникала с д'Аннунцио, зачитывалась Леопарди, была не просто лично знакома, но и дружна с Монтале и даже в его честь назвала своего единственного сына – Eugenio.