Святослав Бэлза - Роман жизни Оскара Уайльда

В уайльдовском диалоге «Критик как художник» сказано: «Преступника общество нередко прощает, мечтателя — никогда». В своё время феодальное английское общество не простило Томаса Мора, возмечтавшего об Утопии и сложившего голову на плахе. Викторианская Англия не простила Оскара Уайльда, превратив мечтателя в преступника.

Она не простила ему таланта, славы, дерзости быть не похожим на других — всего того, что так выводит из себя посредственность. Калибан обрушил свою ярость на зеркало, которое упорно не хотело ему льстить и не без издёвки отражало его уродство. Уайльд сочинял себя как роман, но когда выяснилось, что он серьёзнее, чем хочет казаться, благопристойное общество попросту захлопнуло его как надоевшую книгу. Была найдена щель в доспехах «короля жизни», и ханжи с ликованием вонзили в неё отравленную стрелу своего правосудия.

Самое поразительное, что Уайльд как бы предвидел трагический финал романа своей жизни и сознательно шёл к нему. Когда Андре Моруа читал лекцию студентам Кембриджского университета «О биографии как художественном произведении», он напомнил там, как Оскар Уайльд в одной из своих бесед «заметил, что жизнь, для того, чтобы быть прекрасной, должна окончиться неудачей, и привёл в пример жизнь Наполеона, доказав, что, не будь ссылки на остров Святой Елены, она утратила бы весь свой трагизм» [6] Уайльд О. Собр. соч., т. Ⅱ. СПб., 1912, с. 309—340. .

Для самого Оскара Уайльда островом Святой Елены стала Редингская тюрьма, куда его заточили после нашумевшего судебного процесса по обвинению в безнравственности. Гром грянул в 1895 году, когда писатель находился в зените своей популярности: его книги шли нарасхват, пьесы давали полный сбор, каждая статья немедленно становилось предметом обсуждения в прессе и в гостиных. Облик Оскара Уайльда той поры — всего за несколько дней перед катастрофой — увековечила ироничная кисть Анри де Тулуз-Лотрека. На этом полотне, словно на портрете Дориана Грея, запечатлена, кажется, сама истерзанная душа, а не только импозантная внешность светского льва, в потухших глазах которого застыла неизбывная тоска.

Писатель знал, что тучи сгущаются над его головой, у него была возможность тайком бежать из Англии, но гордый дух ирландских предков не позволил ему так поступить. Он прошёл сквозь позор судилища (на котором в качестве аргументов обвинителей фигурировали не только его письма, но и художественные произведения, включая «Дориана Грея», афоризмы) и на два года сошёл в тюремный ад. «В моей жизни было два великих поворотных момента: когда мой отец послал меня в Оксфорд и когда общество послало меня в тюрьму»,— скажет саркастически потом Уайльд. С ним обращались как с обыкновенным заключённым, не делая никаких поблажек: наравне со всеми щипал он истерзанными в кровь пальцами пеньку и дробил камни, безропотно сносил лишения, особенно тягостные для этой утончённой натуры. Тюрьма подточила его физические силы, угнетала морально, но не убила в нём художника и мыслителя. На многое она даже открыла ему глаза. «Я знаю, что в день моего выхода из тюрьмы я только перейду из одной темницы в другую, и временами весь мир кажется мне не больше моей камеры и полным ужаса, как она…— писал он своему преданному другу Роберту Россу.— Право, Робби, жизнь в тюрьме заставляет видеть людей и вещи такими, какие они есть в действительности».

В Рединге Уайльд сочиняет свои «Записки из Мёртвого дома» — тюремную исповедь, которая будет опубликована после его смерти под названием «De profundis» («Из бездны»). Он оглядывается тут на прежнюю жизнь, пересматривает свои старые взгляды и формулирует новые: «Страданье и всё, чему оно может научить,— вот мой новый мир…» По-прежнему сквозит в его словах непримиримость к вульгарности и обывательщине:

«Обывательский дух в жизни — это не просто неспособность понимать Искусство. Такие чудесные люди, как рыбаки, пастухи, пахари, крестьяне и им подобные, ничего не знают об искусстве, а они — воистину соль земли. Обыватель — это тот, кто помогает и содействует тяжким, косным, слепым механическим силам Общества, кто неспособен разглядеть силы динамические — ни в человеке, ни в каком-либо начинании».

Сам Уайльд, превратившись в арестанта С. 3. 3., ощущал в себе готовность к переменам, страстно желал сразу после освобождения вновь утвердить себя как художник:

«Если мне удастся создать хотя бы одно прекрасное произведение искусства, я сумею лишить злословие яда, а трусость — язвительной усмешки и вырву с корнем язык, поносящий меня… Само собой разумеется, что мои страдания я не могу изобразить в том виде, какой они приняли в жизни. Искусство начинается лишь там, где кончается Подражание. Но в моем творчестве должно появиться нечто новое,— может быть, более полная гармония слов или более богатый ритм, более необычные цветовые эффекты, более строгий архитектурный стиль,— во всяком случае, какое-то новое эстетическое достоинство».