Алексей Эйснер: Двенадцатая интернациональная

— Никто не возражает?

Никто не возражал. Все безучастно молчали. Я приподнял раму, и она стукнула, опустившись до конца. Потянуло воздухом, насыщенным железнодорожными запахами. На платформе все еще обнималась прощающаяся пара. Миниатюрная парижаночка, встретившаяся мне перед тем, пробежала обратно, туда, где часто пыхтел паровоз. До отправления поезда оставались минуты. Торопливо прошагали два важных господина в сопровождении нагруженного носильщика. Худенькая француженка уже в третий раз бежала вдоль поезда и растерянно заглянула к нам в купе.

— Лившиц! Лившиц! Володя Лившиц!.. — позвала она и бросилась дальше.

Колеса ударили по стыку. Вагон дернуло, поезд прибавлял ходу. За поездом гнался запоздавший пожилой пассажир, туго набитый портфель мешал ему, но, наддав из последних сил, он вскочил на подножку нашего вагона. Перрон кончился. На краю его остановилась с разбегу и растерянно смотрела нам вслед девушка, искавшая какого-то Лившица; у ног ее вихрились бумажки и мусор. Продолжительно прогрохотала стрелка, сильно толкнуло вбок, и выгнувшиеся дугой вагоны заслонили платформу. На утрамбованной жирной земле голубовато блестели бесчисленные стальные колеи. Они набегали одна на другую, и всякий раз грохотали стрелки, и всякий раз из четырех рельсов два сокращались, и все меньше и меньше оставалось путей. Навстречу, сипя, прошел окутанный паром маневровый паровоз. Дверь в купе за моей спиной поползла в сторону. Я обернулся. На пороге появился пассажир с портфелем.

— Чуть-чуть не опоздал, — тяжело дыша, проговорил он, ткнул портфель на свободное место у двери, закрыл ее за собой, снял берет, вытер оставшуюся после него влажную полосу несвежим платком и, закинув ногу на ногу, уселся на кончик скамьи.

— Чуть-чуть не считается, — подхватил мой визави, у которого архаическая прическа ежиком топорщилась над укороченной физиономией с низким лбом, узкими глазками, вздернутым, будто перебитым в переносице, носом и похожим на пятку, торчащим подбородком. — Жена фельдфебеля говорила: муж чуть-чуть да не прапорщик. Так, Троян?

Загорелый, как араб, красивый, несмотря на грубоватые черты, Троян, на чье широкое плечо он опирался, ничего не ответил. Вошедший тоже никак не реагировал на шутку, промолчали и остальные. Лишь низкорослый, неопределенных лет человек слева от меня одобрительно захихикал. Я осмотрелся. Вася сказал правду: знакомых никого. Ни любителя поговорок, ни Трояна, ни своего соседа, ни опоздавшего — я никогда не видел. Рядом с Трояном сидел тоже незнакомый крупный дядя, в иссиня-черных волосах его просвечивали серебряные нити. За ним, упираясь затылком в угол, откинулся назад изможденный человек лет тридцати пяти, в пиджаке с чужого плеча, штопаных штанах и армейских ботинках; его напряженное, обтянутое пергаментной кожей треугольное лицо с младенчески выпуклым лбом, большим горбатым носом и сухими губами напоминало лик старой иконы. Глаза его были закрыты. Вот кого я определенно где-то встречал. Вероятно, это и есть Чебан, хотя для повара у него неправдоподобно аскетическая внешность. Пока я его разглядывал, он раскрыл глаза, вперил их в вошедшего последним и, не меняя позы, полулежа, спросил, выговаривая с затруднением:

— Почему… опоздал… товарищ Димитриев?..

Тот посмотрел на него неприязненно.

— Я Дмитриев.

— Хорошо… Дмитриев…. А почему… опоздал?..

— Вам-то какое дело? Хватит, что Ковалев пилил, из-за него мог в самом деле опоздать.

— Вместе едем… Всем… дело… И потом… Я здесь старший. Объяснитесь… почему опоздали?..

— А я не опоздал. Слыхали, что Иванов сказал: чуть-чуть не считается.

Сидящий возле меня снова визгливо рассмеялся. Снаружи затягивало паровозный дым, вместе с ним залетали мелкие частицы неперегоревшего угля, сыпались на брюки и секли лицо; пришлось поднять раму, оставив небольшую щель.

— Ладно, — подумав, произнес Чебан. — Пускай… не считается… Только… вот чего, товарищи… Я… ваш респонсабль… ответственный то есть… За всю группу… за восемь душ… с собой… отвечаю… Сами знаете, перед кем… Пока не перейдем границу… Прошу уважить…

— Все, Семен, в порядке будет. Ты не расстраивайся, — положив большую руку на сплетенные пальцы Чебана, проговорил его седеющий сосед.

— Я к тому… никто меня не знает… Ты вот, Ганев… да вон Алеша-студент…

Последнее, очевидно, относилось ко мне, хотя мне пришлось бросить пражский Карлов университет еще десять лет назад на втором курсе историко-филологического. Однако я не опровергал Чебана, он явно нуждался в поддержке, а не в возражениях.