Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

Ребята молчали, а Марийка завела по-карельски разговор. Сначала о том, не видел ли он двух подозрительных людей где-либо на озере — один в чёрном, другой в защитном ватнике, затем посмотрела дедов пропуск — так и есть, дата выдачи свежая, три дня назад, поинтересовалась уловом, намекнула, кивнув на своих, что финские егеря не отказались бы от ухи, а напоследок спросила ещё, не слыхал ли рыбак о каких-либо «рюсся», которые объявились в этих краях месяц-два назад, придя с той, восточной стороны.

Дед ничего не ответил, достал краюху хлеба, принёс со двора свежих сижков, ряпушки, а уж когда развёл огонь в камельке, сложенном из дикого камня, рассказал, что дочка его, живущая замужем в Паданах, говорила, будто схватили финны осенью каких-то людей и тогда же их постреляли, но были они не «рюсся», а карелы, принесли с собой газеты и раздавали их в Термонах.

— Сказывала, что старшая была у них женщина, — добавил дед. — В летах уже, больная. Так её убили в лесу, она живой не хотела сдаваться, стреляла в финнов.

Марийка побледнела, потупив глаза, проглотила комок, затараторила:

— Молодых не нашлось у большевиков, что ли?

— Были и молодые, тех, говорят, в Финляндию повезли на вечную каторгу. Да вы сами больше меня знаете, чего спрашиваете-то, — хмыкнул дед, хитровато прищурившись на Марийку.

Калинин и дед ели уху первыми, у них были ложки, Марийка с Кудряшовым доскребали чугунок. Поели и по нетерпеливому кивку Калинина тут же начали собираться, хотя всем так хотелось посидеть в тепле, подремать.

По дороге к шалашу обсуждали то, что сказал старый рыбак о подпольной группе Богдановой.

— Стоит ли верить этому хрычу? — усомнился Кудряшов.

— Разведчик всё должен собирать и умело отделять зерно от шелухи, — ответила ему резко Марийка.

— Уж больно ты себя заправской разведчицей считаешь в свои-то восемнадцать годков, — взъерошился Кудряшов.

— Считаю, а ты думал как. Дед молодец, хоть и царского закала. Он нам что сказал — люди на газеты набросились. Им правды нашей хочется, вестей из родной Москвы.

Калинин искоса поглядывал, как горячится Марийка, улыбался про себя, радовался, что пошёл снежок — укроет следы к дороге и к избушке.

Пришли к своей ёлке, полезли в шалашик, улеглись, и Калинин опечаленно заметил:

— Эх, сироты мы, был бы рядышком уважаемый Юрий Борисович Афанасьев со своей рацией, пусть бы отстучал в Беломорск версию рыбака. Плохая новость всё же лучше неизвестности.

На следующий день после скудного завтрака, замёрзшие, невыспавшиеся, они покинули лагерь и побрели лесом, просеками на юг с тем, чтобы завтра выйти к Топорной Горе. Шли весь день, плелись медленно: у Кудряшова совсем распухла нога. Ночевали снова под елью, засыпая на полчаса и просыпаясь от пронизывающего холода.

На второй день наткнулись на глухую дорогу, сориентировались по карте и поняли, что ведёт она в Топорную Гору, заспешили и вскоре уже, выбрав подходящее место на горушке, стали наблюдать за селом. Длинные избы припорошены снегом, огороды, луг — всё вокруг белым-бело, лишь озеро весело голубело под солнечными лучами, прорвавшимися сквозь мутные тяжёлые облака. Взглянув на солнышко, Марийка воскликнула:

— Ребята, а ведь сегодня 7 ноября. Сейчас в Москве идёт парад. С праздником, дорогие товарищи! Хорошо бы устроить салют, ну а если нельзя, то давайте заведём пир на весь мир в честь 25-й годовщины Великого нашего Октября. Что у нас ещё осталось?

Калинин развязал мешок, вынул банку тушёнки, достал остаток сухарей, поколебавшись, дал каждому по сухарю — больше обычной нормы, разломил на три части плитку шоколада.

В Топорной Горе, разделённой на два хутора, они насчитали четырнадцать домов, гарнизона не обнаружили. Жизнь в селе словно замерла, изредка появлялся кто-то на улице, даже собаки не лаяли. Вот проехал на санях старик в поле, очевидно, за сеном.

После полудня, пронаблюдав ещё пару часов, решили пройти с огорода в крайнюю избу, стоявшую у поворота дороги.

Сени были открыты, и они, постучав, зашли в дом. У печи хозяйничала пожилая женщина, у окна заспанный сгорбленный дед вязал сети, за столом, отвернувшись от икон, кормила грудью ребёнка молоденькая женщина, почти девочка.

Марийка и её товарищи поздоровались по-карельски. Мария сказала, что идут они издалека, намёрзлись, хотели бы обогреться.

— Разве вы не из гарнизона? — поинтересовался дед.

— Из какого? — осторожно спросила Марийка.

— Ну, из этого, ближнего, что мост на Кульмас-губе охраняет.