Юрий Мамлеев - Воспоминания

Несмотря на то, что Франция становилась нашим домом во время скитаний, притяжение России было совершенно иного рода – не только потому, что она была нашей родиной, но и ещё по каким-то другим, более глубоким причинам. Это было ни с чем не сравнимое притяжение. Надежды, связанные с этим, ещё усиливались тем, что первое время мы думали, что перестройка выльется в радикальные изменения советского строя такого рода, что всё негативное в нём исчезнет, а именно – преследование религии, творчества, многочисленные деспотические запреты, а возможно, останется социалистическое общество, поскольку мы уже чувствовали, что социализм вовсе не так плох, как это нам казалось. В капитализме было что-то очень хищное и неприятное. Ещё был вариант контролируемого капитализма, или чего-то среднего между социализмом и капитализмом. Итак, мы надеялись получить и родину, и свободу.

Первые мои выступления в России привлекали много народу, и я сам впитывал ауру своей покинутой родины. Я уже чувствовал приближение каких-то глобальных изменений. Тревога началась приблизительно в 1990-м и усилилась в 1991-м году, и она охватила всю эмиграцию. Я это чувствовал, глядя на Максимова, который с напряжённым вниманием следил за всем, что происходит в России. Ему казалось, что «идёт Февраль». Но, к сожалению, это не был «Февраль», это было нечто новое.

Изменения произошли, во-первых, в психологии людей. Мы принимали участие в разного рода встречах, собраниях и видели, что часть людей абсолютно захвачена потоком перестройки и того хаоса, который она несла, и что они совершенно не осознают реальной ситуации. Они были просто ведомы, и их эмоциональный настрой указывал на то, насколько легко можно управлять людьми. Самое тревожное было в той удивительной глобальной социально-политической наивности, охватившей массы. Все полагали, что хаос перестройки ведёт к процветанию, и всё это было в некоторых случаях настолько по-детски… Люди напоминали детей, а детей, как известно, обмануть очень легко. Обман шёл не из России, а издалека. Когда знаки тревоги начала 90-х уже обросли конкретной реальностью, стало ясно, что грядут страшные, невиданные метаморфозы, что страна распадётся, и неизвестно, что с ней после этого будет, тогда уже возник вопрос: какова цена свободы? Нужна ли свобода в том случае, если тебе говорят: вот ты свободен, скажем, 2–3 года, а после этого тебя расстреляют. Кто согласится на такой вариант? Было предвидение, что готовится разрушение страны, и какой смысл был бы в свободе, если бы мы потеряли свою страну, свою родину, потеряли всё, на чём основана наша литература и наше сознание? В случае, если России была уготована гибель, и эта гибель осуществилась бы, свобода обменивалась на смерть. Лучше быть живым и несвободным, чем свободным, но мёртвым, хотя у мёртвых нет никакой свободы. Этот призрак разрушения всё время страшно висел над нами. Мы не могли понять одного – как можно в мировой политике доверять иностранным державам и вообще кому бы то ни было. Было ясно, что грядущая политическая сдача позиций основана частично на желании прекратить холодную войну, прекратить ядерное противостояние и, тем самым, подарить миру мир. Но если это было внушено, и благодаря этому внушению Россия пошла на огромные уступки, то ясно, что это тотальная иллюзия, что наше доверие не превратит наших партнёров в ангелов божьих и что разрушение России будет продолжаться, а наше доверие этому разрушению послужит. И что холодная война всё равно продолжится, пусть и в другой форме, и политическая цель всегда останется той же самой – разрушение России и её уход с мировой арены. Это, конечно, была идеальная цель. Максимов, кстати, абсолютно чувствовал это. Менялись только формы. По всем признакам это было так. С другой стороны, теплилась надежда, что всё обойдётся. Но что, собственно, обойдётся? Как-то в издательстве «Молодая гвардия» я познакомился с одним из редакторов. Это был уже пожилой человек, убеждённый коммунист, но необыкновенно приятный. Когда я его спросил: «Неужели ваша система рушится?» Он ещё до того, как это разрушение стало геополитическим фактом, сказал: «Да, всё кончено. Уже ничего не спасти. А вот у вас, – и тут он вернул мне наброски моей будущей книги «Россия Вечная», – ничего не рухнет, потому что ваш текст основан на вере в Россию. А вера, если она имеет основания, – вещь серьёзная». На этом мы расстались. В его словах прозвучала некая убеждённость, которая убедила и меня в произошедшем политическом чуде – коммунисты отменили сами себя. Отменили по разным причинам, это дело историков – изучить, что произошло и как, в чём истинные причины… Я не хотел бы в это влезать, потому что это дело очень важное и должно быть основано на скрупулёзном изучении действительных, пусть и скрытых, фактов. С моей точки зрения, главная причина катастрофы крылась в политическом бессилии и невежестве компартии и её руководства. Они, как мастодонты, были сильны только в своём протоптанном направлении. Чуть в сторону – и они становились бессильными. В отличие, например, от китайской коммунистической партии, которая превратила свою страну в сверхдержаву. Это был пример творческого подхода в геополитике, и слова Дэн Сяопина стали основополагающими: «Я прежде всего китаец, а потом уже коммунист». 5000-летняя история Китая встала на дыбы, она была на его стороне. Этот реформатор сделал новый Китай. У нас же ничего подобного не получилось. Как я вспоминаю, моя тётушка рассказывала мне, как во время жуткой революции 1917 года у церкви видели старика. Кто он был? Нищий, святой, проповедник, визионер? Но он сказал о большевиках: