Юрий Мамлеев - Воспоминания

Потом, уже в начале 90-х, когда всё более и более усиливалась тревога по поводу судьбы России, я прочёл Дугину эту статью – «Невидимый град Китеж». Я был поражён его бурной положительной реакцией на прочитанное, и это вселило в меня уверенность, что я на верном пути. В том плане, что моё понимание России соответствует тому, что заложено в душах людей. Помню, я тогда заночевал у Дугина; я был один в Москве, и этот вечер мне запомнился. Тем более именно тогда оказалась у Дугина, с моей помощью, Таня Горичева. Судьбы пересекались.

Когда мы стали приезжать в Москву вдвоём с Машей, контакты, разумеется, расширились. Было ощущение какого-то запоя от этих встреч со старыми знакомцами, приятелями, даже отдалёнными. Всё это напоминало возвращение на родину и в то же время как будто мы оказались на другой планете по сравнению с той, на которой мы жили в эмиграции.

Кроме того, огромнейшим событием, в котором мы с Машей приняли участие, было празднование 1000-летия крещения Руси. Тогда ещё сохранялась советская власть, и видно было, насколько этот праздник воздействовал на советское руководство и, естественно, на всю Россию. При встречах с разными людьми становилось ясно, что внезапно все коммунистические вожаки, руководители, партийцы вдруг почувствовали вечную, несгибаемую мощь православия. Тысяча лет подействовала на них как некая магическая сила, во всяком случае, они чувствовали, что процарствовали 70 лет и уже выдохлись, уже видно, что всё идёт на спад. Марксистско-ленинское учение вызывает смех не только у советской интеллигенции, но и у самих партийцев. Одно абсолютное обнищание пролетариата при капитализме чего стоит. Роль капитализма страшна, однако совершенно в ином смысле, чем полагал Маркс.

Таким образом, произошёл тайный психологический поворот. Чувствовалось, что советская власть становится бессильной перед веяниями нового – ведь даже Наполеон писал, что человеческое общество не может нормально существовать без религии.

И это почувствовали многие из советского руководства. Таково было дыхание времени.

Вместе с тем чувствовалось, что обрушение коммунистической идеологии создаёт вакуум, в который может ворваться не только нечто светлое, но и самые разнообразные веяния – страшные, разрушительные, русофобские и так далее. Но для нас с Машей это был просто праздник, и тогда ещё, в конце 80-х всё ещё было овеяно надеждами на то, что поворот совершится исключительно в правильную, светлую сторону. Уже в начале 90-х было ясно, что это не так, что в судьбу России вмешиваются другие силы и что отсутствие политического творчества, узость мышления коммунистического руководства могут иметь катастрофические последствия для страны.

…Наша жизнь неслась между Москвой и Парижем. В Париже ещё оставались крупные писатели, такие как Максимов, Марамзин, поэт Кублановский. Лимонов, по-моему, уже куда-то исчезал по своим делам. Наше окружение, наши друзья, художники, Татьяна Горичева, Сурен Меликян были всегда под рукой. Так же, как и наши французские друзья, с которыми мы всегда поддерживали контакт. Но ветер перемен во второй мировой сверхдержаве доносился до всех уголков земли, потому что пророчил огромные изменения в геополитической карте мира. Все с нетерпением ждали, что будет. Мы – надеялись.

В самой России в начале 90-х годов стали издаваться мои книги. Вышли три книги рассказов, и первая, большим тиражом, более 100 000 экземпляров, вышла с предисловием Юрия Нагибина. Он на моём примере показывал нелепость советской цензуры, враждебной настоящей литературе, какой бы странной она ни казалась чиновникам. Продолжались публикации и на Западе.

Словом, мы с Машей уже в полной мере окунулись в московскую жизнь, каждый год по два-три раза наведывались в Москву, в Санкт-Петербург, а в 1991 году умудрились приобрести дачу в Подмосковье. Наше решение вернуться на родину было стремительным и бесповоротным. Но при этом сохраняли мы и то, что у нас было на Западе. Хочу напомнить, что самое радикальное решение – перебраться из США во Францию – было принято скорее Машей, чем мной; она поторопила это решение, которое я откладывал. Её решительность спасла ситуацию. Переехав во Францию, мы сразу почувствовали себя более свободно. Начало перестройки сулило открытие ворот в Россию, а Россия и Франция фактически соседи. Психологически это было очень важно – с одной стороны, Франция в культурном отношении всегда была дружелюбна по отношению к нам, столько эмигрантов нашли приют в этой стране, в том числе и мы. Мы были ей очень благодарны. Кроме того, культ литературы во Франции очень способствовал тому, что я был признан как писатель, хотя я не могу в этом отношении жаловаться и на Соединённые Штаты – после первой же книги я был принят в американский ПЕН-клуб.