Константин Симонов - Записки молодого человека

За день до моего прихода в морскую разведку туда вернулся с диверсии небольшой отряд, которым командовал лейтенант Карпов. Мы с ним долго раз­говаривали. Это был крепкий, коренастый, серьезный парень. Лицо его производило несколько странное впечатление оттого, что он в предпоследней развед­ке получил редкое ранение — пуля насквозь про­била ему нос, и теперь казалось, что у него по обеим сторонам носа посажены две черные мушки.

Рассказывал он мне деловито и сдержанно, и то, что он рассказал, послужило мне главным материа­лом для первого, посланного отсюда, с Севера, в га­зету очерка "Дальние разведчики".

По профессии гидрограф, Карпов, когда у него убили брата, попросился в морскую разведку и стал работать в ней. Потом, уже в ноябре, мы отправи­лись одновременно с ним в две разведывательные операции. Люден меня взял в одну, а Карпов пошел в другую. Из этой операции он уже не вернулся: был убит наповал из парабеллума во время ночного боя в немецком блиндаже.

Кроме Карпова, я познакомился с разведчиком, старшиной Мотовилиным и довольно много записал с его слов. Но для газеты это сделать не успел — все осталось только в блокноте.

Мотовилин представлял собой интересный тип пар­ня, не больно-то дисциплинированного в прошлом; он нашел себя во время войны именно в качестве разведчика — смелого, решительного, великолепно­го ходока — и вообще человека, словно специально приспособленного ко всяким жизненным случайно­стям, связанным с работой разведчика.

При этом было любопытно, что он, с увлечением отдаваясь своей работе, был совершенно лишен че­столюбия. Не думал о командирском звании, не хо­тел учиться на командира и не собирался оставать­ся после войны в армии. Его интересовали охота, ры­боловство, и в его собственном отношении к работе разведчика было, пожалуй, больше от охотника, чем от солдата.

После разговора с Карповым и Мотовилиным раз­ведчики неожиданно пригласили меня вниз, в свою кают-компанию. Выяснилось, что я случайно угодил на их маленькое, как они выражались, "семейное торжество". Они устраивали товарищеский ужин пос­ле возвращения из разведки одной из своих групп.

За столом было больше двадцати человек — Мото­вилин, Карпов, Люден, Добротин, Визгин, воен­фельдшер отряда Ольга Бараева, крепко скроенная девушка, коротко стриженная, с хорошим русским лицом; она уже ходила в несколько разведок.

Я как-то особенно остро запомнил этот вечер в бревенчатом доме на окраине Мурманска. За окна­ми была метель, непогода, а в доме было жарко на­топлено. Все выпили и говорили немножко громче, чем это было нужно для того, чтобы их услышали. Были тосты за возвратившихся, и в память погибших, и за тех, кто сейчас находится там, в тылу.

На меня пахнуло романтикой этой работы, и я по­чувствовал, что мне будет неудобно дальше расспра­шивать этих людей, пока я хотя бы один раз не ис­пробую на собственной шкуре то, что переживают они.

Я сказал Визгину, что хотел бы сходить с разведчи­ками в одну из операций. Он сперва пожал плечами, а потом сказал:

— Ну, что ж, я думаю, это можно будет устроить.

Я хорошо запомнил атмосферу этого вечера — дружескую и чуть-чуть взвинченную и из-за отсутст­вия людей, ушедших в разведку, и из-за присутствия других людей, только что вырвавшихся из смертель­ной опасности.

На другой день я познакомился с капитаном госу­дарственной безопасности Свистуновым. Это был сдержанный и корректный ленинградец, человек твер­дый в своих обещаниях. Он вызвал для разговора со мной недавно бежавшего из немецкого плена крас­ноармейца по фамилии Компанеец, со слов которого я написал потом очерк "Человек, вернувшийся отту­да", в редакции его почему-то переименовали, на­звав "В лапах фашистского зверя".

Я выспрашивал его несколько часов подряд, и рас­сказ его показался мне страшным. Страшным не по­тому, что он рассказывал о каких-либо особых зверствах — как раз этого в данном случае не бы­ло,— но за его спокойным рассказом вырастала це­лая система мелкого садизма, гнусного отношения к людской судьбе, спокойного и неторопливого убий­ства человека, который попадает в плен. Рассказ этот, со всеми его мелкими подробностями — с ко­стями, из-за которых дрались пленные, с мордобоем, с холодом, с голодом — был еще страшнее и реаль­нее в своей типичности, чем рассказы о вырезыва­нии звезд на спине, о выжигании глаз и других зверствах.

В эти же дни я познакомился с полковым комис­саром Рузовым. Рузов оказался очень интересным человеком. До Папанина он был два года началь­ником зимовки на мысе Челюскин и написал об этом книгу. Все его товарищи за помощь при спа­сении челюскинцев получили ордена, а он нет, по­тому что, приняв по радио какую-то бюрократиче­скую директиву от своего начальника из Севморпути, радировал ему матерный ответ — в буквальном смысле этого слова. В Москве, удивившись, затребовали подтверждение. Рузов подтвердил. В пер­вую мировую войну он был разведчиком из воль­ноопределяющихся, имел солдатский "Георгий". В гражданскую войну служил в кавалерии, а в эту войну его по причине знания иностранных языков законопатили сюда, хотя, как мне казалось, ему больше бы пришлась по душе работа в разведке. Он был человек смелый в своих суждениях, остро­умный, занозистый, любитель и выпить, и поухажи­вать за женщинами, и пошуметь, и рассказать за­бавную историю. Словом, веселый, шумный человек, у которого есть и ум, и сердце, и собственные мыс­ли в голове. Во всем, что касалось непосредственно служебных дел, он был абсолютно деловым и само­отверженным человеком.