Беньямино Джильи - Воспоминания

О Джильи, который в конце концов унаследовал славу Карузо, мы таких подробностей не знаем. Приходится думать, что таким биологическим феноменом он не был. Косвенно об этом говорит и то обстоятельство, что он долго избегал исполнять те меццо-характерные партии, которые числятся в репертуаре любого тенора средней силы голоса (Канио в «Паяцах», Хозе в «Кармен»), категорически отказывался от «Отелло» и не пел Рауля в «Гугенотах». Скажем попутно, что такая осторожность, — пример, достойный подражания и поощрения, потому что преждевременное включение в репертуар партий, более сильных, чем те, которые легко, без напряжения, преодолевает индивидуально данный голос, нередко приводит к преждевременному его увяданию: «стирается» блеск («металл») тембра, теряется эластичность (гибкость голоса) и к 40—45 годам жизни улетучивается легкость звуковой эмиссии. Вслед за этим приходят все певческие невзгоды: излишнее усилие, детонирование, воль­ное и невольное форсирование, что ведет к образованию певческих узелков и фибром на связках, частой и порой стойкой их гиперемии. Гортань, и в особенности связки превращаются в locus minoris resistentiae (место наимень­шего сопротивления), и малейшее недомогание или заболевание в большей или меньшей степени отражается прежде всего на гортани, проще говоря, на звучании голоса.

Все это азбучная истина, певцы и вокальные педагоги ее отлично знают, но... но очень редко кто не игнорирует ее. Не считая «меньших богов», в памяти автора этих строк до сих пор живут подтверждавшие это правило замечательные тенора Джузеппе Ансельми, А. М. Давыдов, Н. И. Фигнер и другие. Ко времени расцвета физических и духовных сил, когда, по выражению Маттиа Баттистини, «только и приходит певческая мудрость», — они в гораздо большей степени отличались мудростью мастерства, чем голосами. Олли пленяли своих старых слушателей памятью о былом и общей талантливостью — актерской в первую очередь, вызывая в то же время у новых слушателей недоуменный вопрос: а почему, собственно, такой-то стал знаменитостью? Джильи без ложного самолюбия неоднократно объясняет причины своей осторожности и предостерегает молодежь от преждевременных увлечений драматическим репертуаром.

Второй особенностью Джильи была его экстатическая влюбленность в певческий процесс. Она свойственна многим итальянцам. Джильи с упоением рассказывает, как он в дет­стве пел.

Мы привыкли к рассказам о музыкальных вундеркиндах, талантливость которых становится очевидной с трех-четы­рех лет. Мы знаем о таких пианистах, скрипачах и даже композиторах. Так например, Камилю Сен-Сансу было только два с половиной года, когда, услышав от уличного флейти­ста протяжный звук ля, он «буквально потащил мать на кухню», чтобы доказать ей, что у них «тоже есть флейта». Ею оказался кофейник, который, закипая, паровым свистком издавал ту же ноту. О таких способностях певцов мы читали реже. Правда, знаменитая итальянка Аделина Патти в семь лет исполняла в концертах оперные арии. И. В. Ершова в пять лет нельзя было оторвать от двери в комнату барыни, у которой его мать служила кухаркой, когда ба­рыня играла на рояле. Очевидно, так же рано одержим был музыкой и Джильи. И недаром он в минуты благодушия и подъема, как и в минуты тревоги или раздражения, «отводил душу» («сфого») пением каких-нибудь оперных отрывков. Мало того, когда он отказывался на часть лета от контрактов, чтобы отдохнуть, он часто выступал в благотворительных концертах и пел по ночам на больших площадях, где послушать его собиралось по 40—50 тысяч человек: без пения он не мог жить, без труда для него не было отдыха!

Третья, характерная для многих артистов, особенно итальянцев, черта — отсутствие интереса к серьезному образованию вообще, к изучению истории искусств в частности. Но прирожденное умение мимоходом, на лету усваивать красоту памятников искусства нередко заменяет им специальное изучение живописи и архитектуры. Так и Джильи: ни в юности, ни в зрелом возрасте он не изучал искусств, но достаточно убедительно характеризует как те памятники, возле которых он вырос, так и все то примечательное, что он видел в Новом свете, за океаном. И положительно трогают те строки, в которых он говорит, что, куда бы его ни забрасывала судьба,— в Нью-Йорк или Рио-де-Жанейро, — он всегда носил в душе свою родную Италию. «Без Италии, — заключает певец, — я был бы ничем».

Тут стоит отметить и то, что Джильи в простоте душевной признается в аполитичности, пытаясь этим замаскировать свою политическую безграмотность. Для него Италия остается Италией даже при Муссолини. Он не в состоянии оценить ни то мужество, которое, презирая угрозу физического насилия, проявил Тосканини, отказавшись сыграть фашистский гимн, ни страдания, которые причинила гениальному дирижеру-патриоту вынужденная эмиграция. Но утверждать, что в конце 1935 года он, Джильи, еще не имел представления о зверском режиме Гитлера или, оставаясь после второй мировой войны девять месяцев в своей квартире безвыходно, заявлять офицеру Союзных армий, что он пел «для фашистов так же, как пел бы для большевиков», — значит расписаться в абсолютном непонимании сущности трагических событий, происходивших в Европе. Прикидываясь простачком, кривя душой, Джильи говорит явную неправду, за что и заслуживает сурового порицания.