Беньямино Джильи - Воспоминания

От выдающегося певца, который к тому же прошел полный курс учения в академии Санта Чечилия, мы вправе ожидать подробного рассказа о самом процессе звукоизвлечения, о методах, применявшихся его учителями, о сути творческого процесса, к которому его приучали композиторы, аккомпаниаторы и дирижеры с великим Тосканини во главе. Больше того, он пишет: «Стало ясно, какие упраж­нения подходят моему голосу», «в моей манере петь были некоторые недостатки» и т. д. и т. п., но нигде не расши­фровывает этих замечаний. А ведь он учился у выдающихся педагогов с «великим Антонио Котоньи» во главе. Он упоминает, что ему «ставили голос», рассказывает о шестилет­ием учении, по нигде не затрагивает ни методических, ни специальных технических вопросов. Он утверждает, что не делает этого сознательно, считая, что к каждому отдельному голосу нужен индивидуальный подход, который должен найти работающий над формированием голоса педагог. Это, конечно, эмпиризм, но иного пути себе Джильи не пред­ставляет, и это соображение само по себе правильно. Нельзя, однако, не пожалеть, что Джильи по рассказывает о том, как именно его учили, ибо педагоги и исполнители могли бы вывести кое-какие аналогии; выводы из таких аналогий помогли бы ознакомлению с его певческим искусством и, вероятно, хоть частично нашли бы применение в практической работе.

Еще больше можно пожалеть о том, что Джильи очень скупо, скорописью, перечисляет своих партнеров с мировыми именами — певцов и дирижеров— и почти не дает характеристики их исполнения, больше чем нужно уделяя места поведению некоторых из них, иногда не достойному человека вообще, служителя искусства в особенности. И в самом деле, отвратительное впечатление производят рассказы Джильи об интригах артистов, использовании ими клаки, о ссорах из-за поклонов публике, которыми вынуж­ден «управлять» сам директор театра, даже чуть ли не драках не только за кулисами, но и на сцене во время спек­такля. Между тем Джильи порой отвлекается от этих неприглядных сторон театрального быта на Западе и в обеих Америках, и тогда в его повествовании появляются фрагменты интересных характеристик, как, например, страницы, посвященные исполнению Ф. И. Шаляпиным партии Мефистофеля в одноименной опере Арриго Бойто. Эти страницы позволяют думать, что Джильи был не только талантливым певцом-актером, но обладал и очень емким художественным видением и умением верно, по достоинству, оценивать высокохудожественные явления.

Часто Джильи говорит о Карузо. Он не виноват в том, что его прочили на место Карузо, сравнивали и ставили то ниже, то рядом. «Я хочу быть Джильи, и только Джильи, я не хочу быть Карузо!» — восклицает он неоднократно и с явной душевной болью. Действительно, знаменитый Карузо, непревзойденный тенор первых десятилетий нашего века, был недосягаемым для теноров эталоном. Джильи по-видимому, понимал, что Карузо был ярким феноменом, о равнении на который можно мечтать, но сравняться с которым совершенно невозможно и никому из теноров так до сих пор и не дано.

Мощь и красота самого звука Карузо, не говоря об остальных достоинствах одареннейшего певца-актера, долгие годы озадачивали. Люди не верили ушам и глазам, ко- гда Карузо, дыша на струны рояля, заставлял их звучать, а стекла в окнах дребезжать.

Карузо интересовал многих ученых физиологов, акустиков и ларингологов, и они получили от певца разрешение исследовать после его кончины его организм. Вскрытие и исследование его гортани и груди дали ошеломляющие результаты. Как свидетельствует французский ученый Рауль Гюссон, гортань Карузо и его «певческая машина» дей­ствительно представляли феномен. Длина голосовых связок у певцов не превышает 18—20 миллиметров — у Карузо они имели почти двойную длину, толщина надгортанника превышала басовый. Связь с язычком миндалины, тонкая и гибкая, давала ускоренную вибрацию (эмоционально воспринимаемое тремоло) и обеспечивала огромный диапазон. Хрящевой остов гортани давал необыкновенно «полнокровный» резонанс. Хотя Карузо был среднего роста, он обладал ши­роченными плечами и шарообразной грудью. На расстоянии метра он развивал небывалую у певцов силу звука в 140 децибелов. Эндокринологически он характеризовался повышенной функцией коры надпочечников; это причиняло мигрени, но избавляло от утомляемости. Форте Карузо за­ставляло партнеров держаться от него подальше. Эти же особенности питали его колоссальную экспрессию, которую ныне принято считать дурным тоном.