Aлександр Гладков - Поздние вечера [воспоминания, статьи, заметки]

Над статьей он работал долго. Мне она очень понравилась, но кто-то из товарищей Гладкова, прочитав рукопись, сказал, что автор идеализировал Кина и его поколение. Гладков ответил очень темпераментно: «Кин и иже с ним не были только „исполнителями“, как Вам кажется, они-то и есть субъект революции, ее мозг и мускулы… Нет ничего более неверного, чем считать, что они „машинально“ делали то дело, которое им было поручено. „Машинальность“. „Автоматизм“. Ну и ну! Никто ничего Маяковскому, или Кину, или Гайдару не поручал. Они сами себе все поручали. А что касается того, что они „не задумывались над вопросами, над которыми бились лучшие умы“, интересно, какие тут вопросы имеются в виду? О свободе воли, о том, что „все дозволено“ или „не дозволено“, о мальчике, затравленном собаками, или о боге, который опять входит в моду? Эти вопросы или еще какие-нибудь? Да, они считали их решенными. Ну и что же? Я тоже, например, считаю их решенными. Для меня тут проблемы никакой нет, и то, что кто-то „бьется“ вокруг них, меня не трогает, и это вовсе не оттого, что я автомат или живу „машинально“, а потому что верю, что история беспрерывно решает одни вопросы и ставит новые, а вечных вопросов не существует. Даже Ватикан это сейчас понял, а „лучшие умы“ этого понять не хотят. Нет, и для Кина и для Маяковского были нерешенные вопросы, но вовсе не те, которые им хотят навязать».

Кредо, выраженное в этом письме, конечно же не следует понимать слишком буквально: хотя оно и характерно для мироощущения его автора, но, безусловно, не исчерпывает его целиком. От Гладкова же, особенно в последний период его жизни, мне приходилось слышать и высказывания, свидетельствовавшие о том. что и для него не безразличны «вечные истины», «вечные вопросы». Полемический пыл, с которым он отвергал эти вопросы в данном письме, говорил скорей о глубине его «настройки» на волну своих героев, о степени его «заряженности» этическим максимализмом первых революционных лет. Без такой «настройки», такой «заряженности» Гладков, вероятно, не сумел бы так глубоко войти в духовный мир тех «персонажей», о которых он писал.

В любых суждениях есть временное — то, что принадлежит текущему моменту и уходит вместе с ним, но есть и «вечное», то, что остается надолго, если не навсегда. В августе 1967 года в «Юности» была напечатана статья Гладкова «Романтики», посвященная редакции «Комсомольской правды» первого периода: «Все они писали правду о своем замечательном поколении. Они не занимались искусственной рецептурой создания „положительного героя“ — они нашли его образ в жизни и в самих себе… Никто больше их не презирал украшательства в литературе, поддельный, раскрашенный романтизм, мещанскую красивость. Но из того, что существуют суррогаты и поддельные, наигранные чувства, вовсе не значит, что в жизни нет настоящей романтики, поэзии, красоты подвига».

Временное, преходящее в опыте и суждениях тех людей, о которых писал Александр Константинович, да и в его собственных суждениях видно сегодня, как говорится, невооруженным глазом. Важнее другое: то, что остается верным и сегодня, — та преданность и верность идеалам революции, которая была ведущей чертой, доминантой и поколения Кина, и тех, кто были старше его. То самое главное, что нашло воплощение в творчестве каждого из них.

В краткой автобиографии, написанной для ЦГАЛИ, когда там создавали его фонд, Гладков писал: «Работа над мемуарными жанрами в 60-х годах становится едва ли не моим главным делом». По всему складу ума и характера Александр Константинович словно был создан для того, чтобы стать летописцем эпохи. Ему было присуще редкостное чувство историзма, он видел, угадывал и запоминал многое, чего не видели другие. Соединение ума и интуиции художника было в нем драгоценным даром; удивительно разнообразие манеры письма, интонации, лексики в зависимости от того, о ком он писал: о Маяковском или Мейерхольде, об Олеше или Пастернаке, о Паустовском или о Викторе Кине.

Литературный талант Гладкова был многообразным: у него есть много хороших стихотворений, но большей частью написанных для себя, хотя первое из них было напечатано в «Комсомольской правде» еще в 1929 году. Главными все же являются две линии: драматургия и мемуаристика.

Александр Константинович Гладков родился 30 марта (н. с.) 1912 года «в городе Муроме на Оке». Отец его, Константин Николаевич, инженер, во время первой мировой войны прапорщик, был социал-демократом и в период от февраля до октября 1917 года городским головой Мурома. Мать, Татьяна Александровна, дочь военного врача, кончила Александровский институт в Москве. Попечителем института был сын великого поэта А. А. Пушкин, и в семье хранился Новый завет с дарственной надписью А. А. Пушкина. Судя по всему, что рассказывал и что записывал Александр Константинович, «чуть ли не 11—12 лет мир детства ограничивался домом, двором и великолепным садом… Это был большой и поэтический мир». Безыскусное описание сада — прекрасная, неторопливая и прозрачная проза. И быть может, еще больше любил Александр Константинович сад на своей подмосковной даче в Загорянке. Он писал мне однажды из Ленинграда, как думает об этой «бедной даче под снегом». Подлинный художник, он обладал живым чувством природы, и в дневниках, посреди литературных записей и раздумий, появляется вдруг несколько беглых слов о закате, о дожде.