Елена Вайцеховская - Москвины - «Лед для двоих»

Но там, в Йошкар-Оле я объелся медом, селедкой и салом до такой степени, что потом долго не мог даже смотреть на эти продукты. Селедку начал снова есть только во взрослом возрасте, когда выпивать стал. А сало не ем до сих пор.

Та бабушкина машинка долго была нашей главной кормилицей. В 1945-м, когда нас снова привезли в Ленинград, я пошел на Ситный рынок и за какие-то копейки купил для машинки станину. Она была без верхней платы, но ее я без проблем сделал сам.

— Вся ваша семья в войну состояла из бабушки и мамы?

— Да. Отца я хоронил сам — в Йошкар-Оле. Зимой 1942-го он ездил оттуда на месяц на фронт — проверял, как работают какие-то его приборы. Он ведь с оптикой работал, а это — прицелы, системы наблюдения…

Вернулся папа с сыпным тифом. И через неделю его не стало. Потом перед нами извинялись. Выяснилось, что всех, кто ездил из эвакуации на фронт, были обязаны обеспечивать шелковым бельем. Шелк был единственной доступной тканью, на которой не держались вши — соскальзывали. А папу отправили на фронт без этого белья, потому что его поездка была организована в каком-то совсем экстренном порядке.

У папы было очень много родных. Точнее — у дедушки по папиной линии. Пять сыновей и две дочки. Причем все — очень умные и образованные люди. Старший сын — дядя Сеня — был главным инженером Государственного оптико-механического завода «Светлана». Потом этот завод назывался ЛОМО, ЛОМЗ — производил всю оптику для страны. Государственный оптический институт ее разрабатывал, а ЛОМЗ производил. Этот объект считался настолько стратегически важным, что к нему была даже подведена специальная железнодорожная ветка.

В 1936-м дядю Сеню отправили на годичную стажировку в Америку. Вернулся он оттуда на громадном — самом большом по тем временам — трансатлантическом корабле «Queen Mary», который только-только спустили на воду. Еще через год дядьку арестовали. И отправили на поселение в Свердловск. Правда в 1941-м туда же был эвакуирован ГОМЗ, так что дядя снова оказался при своей прежней работе.

А вот вся его семья погибла в Ленинграде: дом накрыло во время одной из первых бомбежек Васильевского острова.

Второй брат — Андрей Москвин — стал известным кинооператором. Он всю жизнь был одиноким: ни жены, ни детей — весь в своем искусстве. Его я, правда, никогда не любил, потому что он никогда нам не помогал. Не помог даже тогда, когда мы вернулись из эвакуации. У нас ведь ничего не осталось, даже жилья.

Третий брат отца — дядя Гриша — во время войны был то ли главным конструктором, то ли главным инженером Кировского завода. Четвертый — не помню даже его имени — застрелился совсем молодым из-за того, что умерла его жена. Он очень ее любил и совершенно не представлял себе, как жить, после того, как жены не стало.

Еще у отца были две сестры — мои тетки. Старшая Варя работала патологоанатомом и умерла, отравившись трупным ядом — занесла его в ранку на руке во время какого-то вскрытия. А младшая — Елена — как-то исчезла из поля зрения всех своих родственников сразу после войны.

— Получается, до вас с мамой и бабушкой вообще никому не было дела, когда вы вернулись в Питер?

— Дядя Гриша искренне хотел нам помочь, но его супруга — очень жесткая и властная женщина — сразу встала на дыбы. Мол, нахлебников им в доме не нужно. Моя мама тоже была человеком жестким и принципиальным. Поэтому отношения с отцовскими родственниками были разорваны сразу и навсегда.

Вот и получилось, что от большой семьи никого как бы и не осталось.

— Голодать вам приходилось?

— Когда война закончилась, было тяжелое время. Очень сильно подскочили цены. Помню, недалеко от нашего дома был магазин, в котором продавалась живая рыба. Плавала прямо там, в бассейне. Икра стояла в больших блюдах — одной только черной три сорта. Еще была серая икра, паюсная. Селедка, снетки — маленькие, кривые, но удивительно вкусные рыбешки. Из них суп варили. А наиболее тяжелыми годами были 1947-й и 48-й. Продуктовые карточки уже отменили, так что денег на еду требовалось достаточно много. За обедом я съедал полкило хлеба. Иначе оставался голодным.

Хотя в конце войны я получал немыслимые деньги — больше, чем по тем временам зарабатывали профессора и руководители лабораторий. Согласно Конституции в 12 лет я уже имел право работать. Не более четырех часов в день, правда. Так что трудовая книжка у меня с 1942 года — того самого момента, когда в эвакуации меня приняли на завод учеником слесаря.