Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Со временем я понял ещё одну вещь: критики часто мстят писателям за то, что настоящая литература ходит совсем не теми стёжками-дорожками, которые намечают для неё теоретики художественного процесса. Вот ведь и постмодернизму отводилась роль главной творческой магистрали, или, как выражаются продвинутые критики, «мейнстрима». А вышло что-то вроде тропки к дачному сортиру. Литератор, добившийся у публики успеха, не запланированного и не предсказанного критикой, непременно будет обвинён в конъюнктуре, даже если изложит свой новый замысел с помощью индейского узелкового письма. Да и леший с ними: критики по сути своей очень напоминают (за редким исключением) лакеев, допивающих из хозяйских бокалов, но воображающих себя при этом дегустаторами, а то и виноделами.

А вот глаголом «сдал» я со временем стал гордиться, ибо в это слово на самом деле читатель вкладывает совершенно особый смысл – признаёт, что тебе, как автору, удалось выйти на некий новый, непривычный, удивляющий и даже шокирующий уровень душевной искренности, социальной достоверности и художественной убедительности. Предвижу чьё-то раздражение, но скажу так: главная миссия художника и заключается в том, чтобы сдать своё время, своих современников да и себя самого, то есть сказать читателям такую правду, какую они сами себе не смеют или ещё пока не умеют сказать. Только умоляю, не путайте эту правду жизни с откровенной чернухой, когда вам рассказывают не о жизни, а об отходах жизнедеятельности организма или общества. Разумеется, писатель на белый свет может взирать отовсюду, даже из унитаза, но в таком случае у читателей складывается ложное впечатление, будто весь наш мир населён исключительно задницами и гениталиями. А разве ж это так?

Почему я последовательно сдал комсомол, армию, партию, демократию и писательское сообщество, объяснить сравнительно легко. Эти сферы жизни были наиболее закрыты, табуированы или мифологизированы – поэтому моё вторжение в запретные сферы и вызывало в обществе шок… Увы, наш читатель не был избалован даже самой обычной художественной достоверностью, ибо соцреализм и диссидентская литература изображали тогдашнюю жизнь лживо. Только в первом случае это была ложь обеляющая, а во втором – очерняющая. Поэтому некоторое время можно было удивить читателя простодушной честностью, на которую, кстати, способны только начинающие литераторы. Это я с Божьей помощью и сделал, опубликовав в «Юности» свои первые повести.

Причём удивление было настолько сильным, что и теперь, спустя без малого двадцать лет, я встречаю людей, увлечённо обсуждающих мои ранние вещи – «ЧП…», «Работу над ошибками», «Сто дней до приказа», «Апофегей»… Среди этих памятливых читателей попадаются персонажи, невообразимо переменившие свою участь, ставшие владельцами, как говорится, заводов, газет, пароходов. Что им, обладателям поместий на Лазурном Берегу или Рублёвке, до моей, например, давнишней «антикомсомольской» повести, ушедшей на дно истории вместе с утонувшей советской Атлантидой? А поди ж ты! Помнят и обсуждают… Искусство, видимо, таит в себе нечто более могущественное, нежели то, что концентрируется в деньгах и власти, правящих сегодняшним днём. Искусство же повелевает памятью нации, а в особо выдающихся случаях – памятью человечества.

Но спустимся с горних высот великой литературы в предгорье моего скромного творческого опыта. Начиная с повести «Апофегей», меня как литератора не менее, а может, даже и более социально-политической проблематики стала волновать тонкая материя любви, из которой, по сути, скроена и сшита вся наша жизнь. Страсть, привязанность, семья, дети – именно из этого шьётся судьба, строятся семья, дом, который кажется вечным, а потом вдруг в одночасье без всякой видимой причины рушится. Почему? Что-то было не так с самого начала, в фундаменте? А может, в несущих балках завёлся некий особый жучок – «бракоточец». Так покажите, покажите, как он выглядит, этот жучок-разлучник! Или же другая ситуация: человек, полагавший жить в этом доме до своего смертного часа, неожиданно сам убегает из него прочь, в чистое поле. От чего он убегает – от опостылевших брачных стен или от себя самого?

Вообще семейный союз двух человек – странное сооружение, оно может развалиться в пору тихого благоденствия от шанелевого ветерка, поднятого прошелестевшей мимо юбкой, а может защитить тех же двоих от бешеных ударов исторической бури. Как это произошло в начале 90-х, когда обрушился привычный, спёртый советский мир и на его обломках в мгновение ока выросли душные крокодиловые джунгли «новой России». Сколько я перевидал в те переломные годы молодых интеллигентных женщин, которые со швабрами в руках в опустевших ночных барах и офисах спасали свои внезапно обнищавшие семьи! А их любимые мужья тем временем надеялись пережить ненавистные перемены, лежа на диванах. Одного из таких «диваноборцев» я изобразил в комедии «Женщины без границ».