Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Дорогой Михаил Аркадьевич, каким же образом?

Мы вышли на улицу, трещал мороз, и снег хрустел под ногами. Вокруг ни души, только пятиэтажные блочные бараки и светящиеся единоформатные окна-амбразуры. В них население весело встречало очередной счастливый Новый год. Неожиданно вдали вспыхнули фары и начали приближаться в нашем направлении. Щуплый, в черном длинном пальто, М.А. вышел на середину дороги и, раскинув руки, распял себя черным крестом в морозном воздухе. Автобус, это был автобус, идущий в парк, уперся фарами в черный силуэт. Остановился. Очевидно, Михаил Аркадьевич показал шоферу серьезную купюру, потому что заиндевевшие металлические створки дверей нехотя, со скрежетом растворились, и мы разместились на жестких замороженных дерматиновых сиденьях. Автобус развернулся и двинулся в центр Москвы к гостинице «Националь», на улицу Горького.

Был час ночи, когда мы оказались у цели. Вся перспектива от Центрального телеграфа к Моссовету и дальше походила на повалившуюся набок новогоднюю елку, сверкающую от основания до уходящей вдаль верхушки многоцветными огнями. Наш автобус остановился напротив парадного подъезда гостиницы. Какие-то люди, те, которым «не хватило», переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться, заискивающе, с надеждой взирали на монументального, как афишная тумба, лампасного швейцара, похожего в своей большой фуражке с козырьком на салтыково-щедринского городового, властного и сурового.

Повернув свою значительную голову к безобразному, неуместному в этом пейзаже замороженному автобусу, он увидел выходящего из него Светлова, засиял и, разведя руки, как для объятий, двинулся к нам навстречу. Толпа в изумлении тоже развернулась в нашу сторону. Мы прошли, как сквозь строй. Пройдя через вертушку (если правильно помню), мы вошли в ослепительно освещенный люстрами банкетный зал. Большие столы, покрытые накрахмаленными скатертями, со сверкающими приборами, были уставлены яствами, винами, шампанским. А за столами — глаз не оторвать: портреты с киноэкранов, открыток, журналов и афиш. И вся эта библиотека, увидев вошедшего М.А., загалдела еще веселее, столы начали сдвигаться, и Михаил Светлов, и мы с ним с двух сторон, оказались в центре этого шикарного новогоднего застолья.

Михаил Аркадьевич вмиг воспрял, возродился, лицо разгладилось, как если бы по нему прошлись утюгом, обрело цвет.

Эксперимент над собой явно ему не удался. Здесь, плавясь в блеске и щедрости многих, даривших ему внимание и любовь, он был у себя. Дома.

* * *

Мы были в Подлипках под Москвой, где сняли дом на зиму. Мы — это я и близкий мой товарищ Боря Голявкин. Боря был братом Виктора Голявкина, с которым я учился в Ленинграде. Виктор Голявкин был наделен многими качествами и талантами, сильным независимым характером. Агрессивный, типичный лидер «стаи». Академия не была бедна ребятами незаурядными, но многие находились под его влиянием: его стремительная походка, жестикуляция, атакующий, отрывисто лающий голос, логика и подчас совершенно идиотские выходки. К тому же он был замечательным живописцем. А затем, неожиданно для всех, стал писателем. Он начал писать маленькие уморительно смешные рассказы для… детей. Это было тем более поразительно, что этот человек, казалось, начисто лишенный сентиментальности, скорее циник, писал рассказы, «изо­бличающие» качества, которых мы в нем и не подозревали. Написав один, другой рассказ, он читал нам, собравшимся в цокольном помещении общежития. Позже рассказы собрались в книжку, которая была издана и называлась «Привет вам, птицы!». Его упрекали в подражании обэриутам. Это несправедливо. Можно поручиться, что Виктор Голявкин и слова такого не слыхивал в те годы. А если и слыхал? Отчего бы, как человек талантлив, то весь изобличен в —измах — обэриут, андеграунд, — и это недопустимо плохо: а как посредственность — опять же увешан —измами, как генеральский мундир орденами, но это уже славно и похвально, авангардно. И все это в жизни моего поколения «шестидесятников», достойного сочувствия, а то и сострадания.

Здесь, в Ленинграде, я познакомился с его братом Борей, приехавшим из Москвы навестить Витю. После моего перевода на учебу в Москву это знакомство переросло в настоящую дружбу.

Мы сняли дом в Подлипках, потому что это было дешевле, чем в Москве. Моя жена уехала на практику в Севастополь, а затем в родительский дом в Алупке. Ира была беременна нашим первенцем — Мариной. Боря Голявкин еще не был женат.