Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Машина тормознула у парадного подъезда дома № 21 на Пречистенке, бывшей Кропоткинской. Второй раз я входил в академический особняк. Сдвинутая ситуация, разделенная более чем полустолетием. Более пятидесяти лет назад именно здесь был заложен азимут пути, приведшего сюда меня с женой в холодный день 2 апреля 2015 года. На сей раз не затаившим дыхание просителем.

Нас уже ждали, я опаздывал на десять минут. Провели в зал, где собрались незнакомые мне лица. Ученый секретарь РАХа поздравил меня с избранием почетным членом — притом иностранным — Академии художеств, к этому времени уже Российской. И вручил традиционные регалии: четырехугольную черную шапочку с подвешенной золотой кистью, черную мантию с «кровавым подбоем», на шею набросил увесистую, на красной шелковой ленте, медаль. Я взглянул на себя со стороны — ни дать ни взять ряженый. Затем положенные по регламенту аплодисменты статистов.

Мы вышли на улицу. Напротив — те же дома, все как пятьдесят лет назад. Но ликования, пережитого в 1957 году, не было и в помине. «Все суета сует…» В каком возрасте записал эти слова Экклезиаст? С годами чувства притупляются, их не заостришь, как карандаш. На улице Ира сказала: теперь ты стал академиком «по четным», а «по нечетным» — как ранее, мой муж…

Этот бросок из шестидесятых годов прошлого столетия в нынешний двадцать первый век мне показался занимательным.

Реплика за кулисы: кто виноват?

Вместе с образованием в России Императорской Академии художеств в 1757 году были учреждены и ее регалии. Академическая медаль с изображением двуглавого орла, восседающего на дорической капители, — одна из них. Сидел себе и сидел сто шестьдесят лет, никому не мешал.

Но некто Александр Иванович Герцен гулом своего «Колокола» разбудил от летаргического сна трудовые массы, они же революционные. И устремил их мыслью к светлому горизонту счастливого будущего.

Много позже, войдя в экстатический раж, богоизбранный народ крушил все на этом пути. Предал смерти коронованного помазанника и многие миллионы своих сограждан. А орлушу не погубил, отправил в изгнание.

В 1992-м очередное собрание товарищей по устранению исторических ошибок реабилитировало орлушу и после семидесятичетырехлетней ссылки вернуло его на свое законное насиженное место на академической медали. Увы, за долгие годы ссылки орлуша изменился донельзя, утратил былую изящность и пластическую изысканность, опух безобразно. Словом, некий компромисс о двух головах с императорской короной над. И восстановили строку по периметру: «Российская Академия художеств». Написали рельефными прописными буквами, академической гарнитурой. На первый взгляд, вроде бы, восстановили елизаветинский оригинал. Но только на первый. То, что поправили грамматику в соответствии с новыми правилами, — куда ни шло. Но строку растянули не по всему периметру медали, а лишь на две трети ее протяженности. А треть наверху заполнили стыдливой нонпарелью «Императорская Академия». К тому же контррельефом.

Проблемка, согласен, плевая, — а как в капле воды океан отражается.

Параноидальный зуд перекраивать историю своего отечества — хрониче­ская болезнь русско-советского человека.

* * *

Воздух, которым мы дышим, насквозь пронизан трансцендентностью. Мы знаем о звездном небе над головой больше, чем о своей среде, в которой живем. Живем, руками, кулачками размахиваем, не имея малого представления о том, каким эхом может отозваться в нашем будущем самый, казалось бы, незначительный жест, поступок, встреча. Смертный ум не в состоянии логически проследить эти переплетения, их значения. И потому прибегает к мысли о метафизических знаках судьбы. Идея параллельных миров все же очень соблазнительна.

Но ближе к моим сюжетам.

Был в Москве на улице Горького книжный магазин «Демократическая книга». Я не упускал случая туда заглядывать. Маленький, с игольное ушко, но выход для глаза в недоступный нам по тем временам мир и а travers в совершенно табуированный — туда — далеко во мглу, за семью печатями, за «железным занавесом». Однажды на прилавке этого магазина увидел и тут же приобрел небольшого формата альбом фотографий, сделанных в Москве французским фотографом Анри Картье Брессоном. Издание чешское. Имя автора, понятно, не говорило мне ничего, но то, что увидел, ошеломило. Листая страницы, я встречался с гражданами, своими соотечественниками, с которыми привычно жил с рождения. Но взгляд иноземца, человека другой цивилизации, не затуманенный и бескомпромиссный, заставил меня увидеть знакомые лица словно под многократным увеличением: тоскливые, угрюмо сосредоточенные, с взглядом чаще исподлобья, невеселым, подозрительно-недоверчивым. Лица в толпе на улице, в общественном транспорте — и ни одной улыбки, с единообразным составом души — если глаза человека выражают каким-то образом ее состояние. Как, однако, отчужденный, более зоркий взгляд со стороны подчас видит все вокруг острее живущего внутри.