Борис Носик: Русский XX век на кладбище под Парижем

В Гренобле и в заводских поселках Рив и Риу-Перу под Греноблем были в 20-е годы созданы русские приходы. «Высокие горы давят… – описывал горную долину митрополит Евлогий. – Место дикое, жуткое. Дымно, мрачно, скучно…» Митрополит назначил священником в Гренобль о. Георгия Шумкина и, посетив его, оставил горестное описание поездки: «О. Г. Шумкин раньше много работал в «Христианском Движении», и я надеялся, что он может объединить под своим руководством молодежь… Но это не удалось.

О. Шумкин, хороший, прекрасной души священник, прихода не поднял. Ему не хватает необходимой для этого активности. Его «матушка», заведовавшая прежде девичьей дружиной при «Христианском Движении», в противоположность мужу очень активна и бойка… некоторые чрезмерно строгие прихожанки находят, что ее внешний вид противен благочестию.

…Живут Шумкины бедно. Нашли подспорье в куроводстве. Матушка развела 200 кур. С ними у нее возни много, приходится вставать рано утром. У о. Георгия я ночевал. Комната нетопленная. Печей нет. Стал он переносную печурку раздувать – ничего у него не выходит: дым в комнату валит, смешиваясь с запахом пригорелого жира, которым пропитана вся квартира…»

Зато от заводского поселка Риу-Перу у высокопреосвященнейшего владыки всегда было доброе впечатление, хотя чего, казалось бы, ждать: «Захолустье. Ощущение заброшенности среди гор, разобщенности с миром, точно все об этой горсточке русских людей забыли. Труд тяжелый. От гудка до гудка – однообразный, восьмичасовой рабочий день. Денные-ночные смены… И так из месяца в месяц, из года в год… – беспросветно. Бесконечные серые будни. Вне работы – вино, дрязги, сплетни, трогательные убогие развлечения, жалкие «романы»… И все же беспомощность как-то препобеждается, каким-то образом русские люди, несмотря на дрязги, держатся вместе… Приезд архиерея в эту глушь – необычайное событие, торжество, к которому готовятся задолго… Содержания своего обращения к ним почерпаю из обстановки. Говорю, что думаю о их труде, о буднях их жизни: где надо искать поддержки, утешения: говорю о России, об ожидании лучшего будущего… (О терпении говорю тоже, но вскользь: неловко как-то этим людям много говорить о терпении…) …Собеседники наперебой рассказывают о своем житье-бытье. Трудную жизнь несут эти люди. Семейным легче, а холостым, одиноким нелегко. Вся беда в том, что, живя в Риу-Перу, основать свою семью не всегда и удается: нет невест. «Дайте нам невест!..» – вздыхают одинокие труженики».

Борис Николаевич Шупинский был драматический актер, играл в разных эмигрантских театрах, а в Русском интимном театре Дины Кировой имел успех в «Бешеных деньгах» А. Островского.

Из всех своих земных занятий Евгений Щербаков, родившися в недобром 1917-м, выше всего ценил стихосложение. 34 лет от роду он издал в парижском издательстве «Рифма» сборник стихов «Свет и камень».

Ольга Александровна была вдовой князя Александра Григорьевича Щербатова, предводителя дворянства в Рузе, действительного статского советника, камергера и кавалера ордена Святого Владимира. Как и брат его Алексей Григорьевич (чей сын женат был на дочери премьера П. А. Столыпина), Александр Григорьевич супругу взял из Строгановых (супруга его брата была убита в 1920 году), Ольга же Александровна была дочерью графа Александра Строганова и княжны Татьяны Васильчиковой. Кстати, на княжне Васильчиковой женат был и старший сын Ольги Александровны, третья дочь которого (Ксения Щербатова) стала известной художницей. Что до Щербатовых вообще, то они (подобно Горчаковым, Барятинским, Оболенским, Волконским, Репниным, Долгоруким) ведут свой род от Рюрика.

Ольга Александровна Щербатова доживала свой век в Русском Доме в Сент-Женевьев: «независимая, очень высокая и худая старуха», вспоминал о ней о. Борис Старк, уже почти что глухая. Однажды она попросила священника зайти ее причастить. И добавила: «Одновременно причастите и мою девушку». «Я решил, – пишет о. Борис, – что к ней приедет внучка или еще какая-нибудь девушка из Парижа, которая почему-то не хочет причащаться в храме. Когда я пришел к ней на следующий день, то кроме нее нашел еще более старую старушку – это и была ее «девушка» чуть ли не со времени освобождения крестьян. Когда я прочитал им молитвы и, как мог, что-то сказал двум полуглухим старушкам, то хотел сперва причастить стоявшую ближе ко мне «девушку». Увидев это, старая «барыня» сказала властным голосом: «После меня!», и это не было гордостью, так как, несмотря на свою независимость, к которой с детства привыкла наследница одного из самых огромных состояний России, она была скромна и деликатна. Просто это было чувство этикета и чинопочитания. Когда «девушка» умерла, то «барыня» искренне плакала и убивалась…»