Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

– Сердце не на месте, если не сходишь.

Даже Морозова-Ростовская, уже знавшая, что ее муж в Саратове, бросив детей на бабушку, время от времени приходила сюда, потолкаться среди таких же горемык, как и сама, взаимно поделиться новостями. Все эти очень разные, женщины перезнакомились между собою, с ними действительно становилось легче.

Все они с точностью до пятнадцати минут изучили время, когда гуляет та или другая партия, и установили у ворот свой жесткий распорядок, подпуская к щели только тех, чьи родные сейчас гуляли. Случалось, кто-нибудь идет из дома не торопясь, зная, что есть еще время в запасе, и вдруг замечают, что навстречу им идут те, которые сейчас должны бы дежурить у ворот. Идущие к тюрьме прибавляют шагу, а возвращающиеся, поравнявшись с ними, торопят: «Идите скорее, время изменили, наши уже отгуляли, сейчас ваших выведут».

Если охранник у калитки был достаточно добродушен и притворялся, что ничего не замечает, очередной тройке удавалось даже просочиться по ту сторону ворот и стоять там, пока гуляющие не заходили в корпус. Это был праздник уже не только для родственников, а для самих заключенных. Отец Сергий по близорукости не мог различить стоящих у ворот, ему подсказывали соседи, и он в знак приветствия поправлял шляпу. Весной он попросил, чтобы ему принесли очки, которые он уже давно не надевал.

Смена у ворот происходила быстрее, чем внутри, когда выходила новая партия, их родственники уже ожидали на своем наблюдательном посту.

Камеры для неработающих, прежние монашеские кельи, были маленькие, в каждой содержалось по три человека: священник, полицейский и бывший офицер, наблюдать было удобно. Отец Сергий обыкновенно ходил посредине.

– Как Христос между двух разбойников, – украдкой, чтобы не заметили гуляющие, утирая слезы, шептала миловидной, черноглазой «офицерше» Вишняковой старушка Белоусова, жена полицейского.

Константину Сергеевичу вовремя подали знак, и он пошел к конторе. На всякий случай он взял с собой денег, чтобы иметь возможность сказать – приходил передать через контору денег отцу. На его счастье, никто из сотрудников не проходил, и ему удалось постоять на крыльце. Отец Сергий с товарищами сделал широкий круг и, оказавшись за спиной выводившего их часового, широким крестом благословил сына. Еще круг – еще благословение. В третий раз он перекрестился сам, как бы говоря – молитесь!

И так уж, кажется, достаточно было волнений, а тут еще новое. Несмотря на строгую изоляцию, в какой находились священники, в город через Ксению проник слух, что отец Николай объявил голодовку. Он требовал объединения всего духовенства в одной камере, разрешения им передач и свиданий и права иметь у себя в камере богослужебные книги.

Ни епископ Павел, ни товарищи отца Николая по несчастью не одобряли его действий. Они считали, что если проводить голодовку серьезно, до конца, то этот поступок близок к покушению на самоубийство и недопустим для христианства, а если только попортить начальству нервы и снять голодовку ничего не добившись, получится одно посмешище.

Об этом они впоследствии много разговаривали, кажется, так и не переубедив Авдакова, но сейчас не было времени для суждения, сейчас оставалось только поддерживать его молитвой. Среди забот и тревог последних дней беспокойство за отца Николая занимало одно из первых мест. И раньше он «насквозь просвечивал» – его тонкое лицо цвета белого воска, без единой кровинки и хрупкая фигура указывали на подорванное здоровье; как-то отразится на нем новое испытание? Многим кусок вставал поперек горла, когда они за столом вспоминали, что отец Николай не ест уже три, пять… шесть дней. А тут еще неожиданно приехала его мать. Она держалась внешне спокойно, как человек, привыкший ко всему, но можно понять, что она переживала!

Все дневные часы, кроме проведенных у ворот, и почти все последние ночи Соня шила брату духовную одежду. Хорошо еще, что не нужно было думать, как достать материал, – несколько монахинь принесли кашемировые ряски, в которых им давно уже не приходилось ходить. Это было большой помощью, хотя монашеские рясы совсем другого покроя, чем те, которые носили священники, тем более – чем подрясники. Их пришлось перекраивать заново, времени для этого потребовалось много больше, чем на шитье из нового. Договорились, что к воскресенью, ко времени посвящения в диакона, достаточно приготовить один подрясник, а рясу – только ко дню рукоположения во священника, но была и другая срочная работа. Между этими двумя одеждами, именно между ними, а не после них, необходимо было сшить еще теплый костюм, достаточно тонкий, чтобы его можно было носить под верхней одеждой. Ни у кого не было уверенности, что Константин Сергеевич благополучно дождется Рождества, что он вернется домой после получения диаконства, а не будет отправлен следом за отцом прямо из церкви; тем более не было уверенности за последующие дни.