Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Мама ничего не спросила. Она сразу поняла, что я имею в виду, и тихо ответила:

— Никогда я не встречала такого человека, как Денис Тимофеевич.

Как-то мы с мамой шли по деревне, и к нам подбежал Вася Матюшин по прозвищу Живодер.

— Серафима! — крикнул он. — Я с тобой поговорить хочу.

Мама остановилась. Вася махнул на меня рукой и распорядился:

— А ты, Ефим, давай шагай. Не для тебя разговор будет.

Но мама не отпустила мою руку. Я посмотрел, а она сказала:

— А че он те помешал?

— Дак ведь не все можно при нем говорить-то.

— А если при нем нельзя, так и совсем не говори.

Вася изменил тон:

— Я ведь о чем хотел с тобой поговорить. У содомовцев мужик из Вахрушей пришел. Говорит, Егора там видел твоего. Живет он с бабой одной, двое ребят у него уже от нее.

— Ну и что? — спросила мама.

— Да как что? — возмутился Вася Живодер. — Рази это порядок? Рази мы для этого революцию делали? Ох, несознательная ты, Серафима.

— Дак ведь где мне сознательности твоей набраться. Я ведь по городам не шастала и революции не делала, как ты.

В восемнадцатом году в Большой Перелаз приехали из губернии несколько мужиков с красными повязками на рукавах. Они заняли дом исправника, повесили над ним красный флаг, провели митинг, объявили о советской власти и уехали. Вместе с ними приехал и остался в деревне Вася Матюшин. Вначале он устроился в Большом Перелазе председателем уездного исполнительного комитета, но вскоре был снят и переехал к родителям в Малый Перелаз. И с тех пор так и ходил в галифе, носил буденовку, а по праздникам надевал красный бант. Но от клички Живодер, которую получил еще в детстве, избавиться так и не мог. Хотя из кожи лез вон, чтобы все знали, что это он совершил революцию в Большом Перелазе.

— Ты, Серафима, не обижайся. Я как-никак когда-то не рядовой был. Если хочешь, так приду седни к тебе, коли свободна будешь, и все обскажу.

Вася Живодер опять старался пойти на мировую, но мама не поняла его добрых намерений.

— Знаю я, зачем ты ко мне прийти хочешь, — резко сказала она.

— Дак ведь за тем же, за чем один мужик в баню ходит… — начал было Вася, но мама оборвала его:

— Ты это о чем?

— А все об том же. Знаю я. Вот так, Серафимушка. Пустишь — все шито-крыто будет. Не позволишь — вся деревня узнает. Выбирай, да не ошибись. Мотри, Серафима…

Но мама была не из таких. Она плюнула Васе Живодеру в лицо и, пока тот вытирался, выговорила ему все, что думала:

— Гнида ты, Василей. Рази ты мужик? Да ты хуже всякой завалящей бабы. Недаром тебя всю жизнь Живодером зовут. Ты как революцию-то, возгря эдакая, делал? Ты ведь мужиков богатых грабил да домой все волок, а не людям нуждающим. Вот вся революция-то твоя в чем была. Ты Бессоновых-то до нитки обобрал, а через год у них сын вернулся без обеих ног, да с орденом красным. А куда это все пошло, что ты у них отобрал? А все пропил да бабам своим раздал. Ты меня лучше не трогай, нехристь.

А Вася как ни в чем не бывало улыбнулся маме и сказал:

— А че ты больно ерепенишься-то? Че, уж и пошутить нельзя? Ходишь тут, только аппетит дразнишь. Подумаешь, крепость какая. Да я, может, к тебе только из любопытства. А если бы сурьезно, так сурьезно-то мне еще никто не отказывал. Ни одна…

— Ну дак и иди стороной. Кому ты нужен-то эдакой. Небось баба-то все глаза проревела с тобой, Живодером.

Но тут уж Вася взорвался, не выдержал:

— Ты мою бабу не трогай! Она не чета тебе. У меня тоже самолюбие есть.

— Ну и иди.

— И пойду.

И разошлись.

Осенью, в покров, вся деревня гуляла. Центром праздника была площадка, вытоптанная у дома Митроши Косого постоянными плясками девок. Праздновали радостно: с полей убрали, обмолотили, засыпали зерно, овощи приготовили. Покров день поэтому отмечался как праздник великий. Вечером у дома Митроши толпилась вся деревня: мужики и бабы, парни и девки, все дети, способные передвигаться, из всех двух десятков дворов, вытянувшихся вдоль проезжей дороги по-над рекой.

Девки и бабы плясали. Мужики переговаривались, подталкивали друг друга на круг, подтрунивали. Конечно, я следил за Денисом Устюжаниным. Он лихо и беззаботно веселился. Это меня обижало: мамы нигде не было, а ему хоть бы что. Поэтому, снедаемый ревностью и ожиданием чего-то такого, что должно было вот-вот произойти, я глаз с него не спускал.

Я видел, как к Денису подошла Авдотья-Мишиха, ткнула локтем в бок, поглядела весело и искоса своими бесстыжими глазами. Она не скрывала нетерпения и была похожа на кобылу, которая бьет копытом землю и фыркает. Но Денис сделал вид, словно не заметил ее. Обиженная Авдотья отошла, виляя задом и переступая с каблуков на носки, будто танцуя. Ей казалось, что никто не заметил ни ее попытки заигрывать с Денисом, ни ее постыдного ухода. С первого взгляда всегда кажется, что в поющей и пляшущей толпе никто за тобой не наблюдает, разве что старухи да дети. Но они не в счет. И это успокоило Авдотью.