Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Дай, господи, ему смысла и разума, дай ему твердости и мужества, будь с ним всегда.

Я хотел ответить ей, еще не зная, что можно сказать, и почувствовал, как сжимается горло, а от корней волос по мне бежит холодок. Тело мое наполнилось радостью и торжеством, и я почувствовал, что падаю. Сначала я испугался, потом, как это бывает в сновидении, полетел, испытывая наслаждение и страх.

И в это время как сквозь туман услышал далекий голос Дарьи:

— Ефимушка, ты что? Что с тобой, Ефимушка, кровинка моя?

Сжав зубы, чтобы как-то протиснуться сквозь охватившее меня головокружение, я поднялся с колен Дарьи, сполз с кровати и уселся на пол, съежившись и закрыв лицо руками.

Дарья продолжала успокаивать меня:

— Ты что, дурачок? Ефимушка, что с тобой, окстись!

Мне отчего-то стыдно, и я молчу. Не могу же я сказать, что люблю ее, что весь мир перевернулся, что меня коснулась тайна мужчины и женщины, из-за чего они тянутся друг к другу и что всегда почему-то скрывают. Еще какое-то время сладкая дрожь сотрясала меня и нежность, накопившаяся в моем сердце, выходила наружу.

А Дарья сидела и улыбалась мне, будто ничего не произошло.

Наконец я сел за стол и долго смотрел, как она шьет, перегрызает нитку, встает, ходит, причесывается — ждал, когда повторится и снова захватит меня то, что я испытал. Когда за столом она нагнулась надо мной, чтобы вздуть лампу, и я почувствовал ее близость, сердце мое отчаянно забилось. Дарья погрозила мне пальцем.

Вечером она сказала маме:

— Ну, Серафимушка, я уже догостилась до того, что надоела вам.

Мама успокаивала ее:

— Ну кому ты мешаешь? Работай себе.

Я видел, как они с мамой переглядываются и исподтишка бросают на меня многозначительные взгляды.

Бабка Парашкева, видя особое отношение Дарьи ко мне, говорила ей:

— Че ты его тискаешь? Своих пора иметь.

Дарья обиженно молчала.

Бабка Парашкева говорила с мамой о Дарье:

— Вот ведь бессовестная, живет и живет. Уж и не знаю, будет ли конец.

Я в эти дни часто уходил на сеновал. Уткнусь в сено и шепчу:

— Господи, пускай она останется, хоть немного.

В мыслях своих я старался уговорить Дарью остаться, с нежностью смотрел на нее, тыкался в грудь головой, гордился собственной дерзостью. Сладкие мечтания делали меня смелым. Я думал: вот подойду к маме, когда она будет одна, и спрошу: «Мама, можно я женюсь на Дарье?» — «Дак ведь что, — ответит мама, — я не возражаю, было бы ее согласие».

Но брак не состоялся. Приехал портной. Когда он вошел к нам, я вздрогнул.

На следующий день, видимо, наслушавшись разговоров, портной посадил меня на колени и сказал с задушевностью, на которую, как оказалось, был способен:

— Ты, Ефимка, парень умный и добрый. Мужик из тебя вышел бы хороший, но в тебе много простоты. Это ведь дурак всем правду показывает, на то он и дурак.

Я не понимал, куда он ведет.

— Дак ведь я о чем говорю, — разъяснил он мне, — уж больно тебе моя Дарья, я слышал, поглянулась.

Меня бросило в жар от этих слов, и я кивнул.

— Ты парень с понятием, поэтому я тебе скажу. Вот вырастешь и будешь как я, — при этих словах он ткнул себе пальцем в грудь, — так вот тогда такую Дарью найдешь себе, я те дам. Все ахнут. Поэтому ты не торопись.

Портной закурил, пустил дым мне в лицо, усмехнулся и продолжал:

— Ты вообще баб опасайся. О-о-ох, беды от них сколько. Вот увидишь такую и прилепишься к ней. Отца и мать свою оставишь. Нож в руки возьмешь и на большую дорогу выйдешь, лишь бы только ей угодить. О-о-ох, строгость нужна с ними.

Он курил, пускал колечками дым и продолжал говорить:

— Особенно бойся красивых. Мы, мужики, падки на них. А ведь если баба уж больно баска, так внутри у ней черт сидит.

Так портной старательно и небезуспешно пытался опустить меня на землю. Я слушал внимательно, и мне отчего-то хотелось плакать.

В день отъезда портной обошел всю деревню и напился как свинья. Он валялся на полу.

Дарья показала мне на него и проговорила:

— Бойся, Ефимка, вина. Оно, видишь, умного делает дураком. Сначала пьяному весело и радостно, и вот он хвалится, ни чести, ни совести не помнит.

— Как наш Митроша Косой, — подтвердил я. — Он как напьется, так веселым делается и хвастается.

— Ну, вот видишь, — сказала Дарья. — Когда человек пьянеет, так он и дружбу забывает, а когда протрезвеет, то не помнит, что делал. И можно ли пить?

Дарья сказала маме в последний день:

— С Ефимкой твоим расставаться не хочется. Какой возраст хороший. И такой-то душевный, ласковый да чистый. Боюсь, войдет в лета, наберется ума-разума и половины того стоить не будет, что сейчас. Вот беда.