Денис Ахапкин - Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Эти пятнадцать лет, предшествовавшие войне, были, по всей видимости, наиболее черными во всей русской истории; безусловно, таковыми были они и в жизни самой Ахматовой. Именно материалу, составившему этот период, вернее, жизням, в этом промежутке отнятым, она обязана своим прозвищем: Муза Плача. Эпоха эта попросту заменила частоту стихотворений о любви частотой стихотворений in memoriam. Смерть, призываемая ранее для избавления от тех или иных переживаний героини, обернулась реальностью, исключавшей подобные переживания. Из фигуры речи она превратилась в фигуру, дара речи лишавшуюся.

Если Ахматова не умолкла, то, во-первых, потому, что опыт просодии включает в себя среди всего прочего и опыт смерти; во-вторых, из-за чувства вины, что ей удалось выжить. Стихотворения, составившие «Венок мертвым», являются попыткой дать возможность тем, кого она пережила, найти приют в просодии или, по крайней мере, стать ее частью. Дело не в том, что она стремилась «обессмертить» погибших, большинство из которых уже и тогда были гордостью русской литературы, обессмертив себя самостоятельно. Она просто стремилась справиться с бессмысленностью существования, разверзшейся перед ней, с уничтожением носителей его смысла, одомашнить, если угодно, невыносимую бесконечность, заселяя ее знакомыми тенями. Кроме того, обращение к мертвым было единственным средством удержания речи от срыва в вой.

Отголоски воя, однако, различимы в ахматовских стихотворениях этого периода, как, впрочем, и впоследствии. Они возникают либо в форме крайне перегруженной рифмы, либо в форме непоследовательной, на первый взгляд, нарушающей в целом внятное повествование, строки. Впрочем, стихотворения, относящиеся к чьей-либо конкретной гибели, свободны от вещей такого рода, как если бы автор боялся оскорбить адресата своими эмоциональными эксцессами. Этот отказ от последней возможности навязать себя адресатам — тем более — мертвым — проистекал, несомненно, из ее лирики. Продолжая обращаться к мертвым, как если бы они были живыми, не приспосабливая свою дикцию «к случаю», она отказывалась от возможности эксплуатировать мертвых в качестве абсолютных собеседников, каковых каждый поэт ищет и обретает среди мертвецов или ангелов.

Так тема смерти всегда служит лакмусовой бумажкой для этики поэта. Жанр стихотворений In memoriam часто используется для упражнений автора в жалости к самому себе либо в качестве приглашения к метафизическому путешествию, и свидетельствует о подсознательном превосходстве спасшегося над жертвой, большинства (живых) над меньшинством (мертвых). Ахматовой подобная практика абсолютна чужда. Она конкретизирует своих умерших, а не обобщает их, поскольку она обращается именно к меньшинству, с которым ей во всяком случае естественнее себя отождествить. Она продолжает обращаться к ним по-прежнему как к людям, которых она знала и которым, она это чувствовала, было бы неприятно, чтобы ими пользовались в качестве отправных точек, сколь бы заманчив ни был пункт назначения.

Естественно, стихи подобного рода не могли быть опубликованы, ни даже переписаны или перепечатаны на машинке. Их могли только запомнить наизусть автор и шесть-семь доверенных лиц, поскольку автор не мог полагаться на свою собственную память. Время от времени она встречалась с каждым из них по отдельности и просила прочитать вполголоса тот или иной цикл, как бы в порядке инвентаризации. Эта предосторожность не была излишней: люди исчезали навсегда из-за меньших провинностей, нежели клочок бумаги с несколькими строчками. К тому же она страшилась не столько за собственную жизнь, сколько за жизнь сына, находившегося в лагере, освобождения которого она безуспешно пыталась добиться в течение восемнадцати лет. Клочок бумаги с несколькими строчками мог дорого стоить — и более ее сыну, чем ей самой, рисковавшей потерей разве только надежды или рассудка.

Дни обоих, впрочем, были бы сочтены, если бы власть предержащие обнаружили «Реквием», цикл стихотворений, описывающих удел женщины, чей сын арестован, женщины, которая часами простаивает у стен тюрьмы с передачей и обивает пороги инстанций, пытаясь узнать о его участи. На этот раз стихотворения действительно были автобиографическими, однако сила «Реквиема» состоит в том, что подобная биография была слишком типичной. «Реквием» оплакивает плакальщиц: матерей, потерявших детей, жен, обреченных на вдовство, порой тех и других, как в случае с автором. Это трагедия, где хор погибает раньше героя.