Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

С такими мыслями входила я в новую жизнь, в жизнь дочери «врага народа».

Маму арестовали спустя два месяца после отца. Папу — 9 ноября, он только вернулся из Коми ССР, где его выбрали депутатом Верховного Совета СССР. Как писал Солженицын: сегодня выбирали в Верховный Совет, а назавтра арестовывали. (Цитирую по памяти.) Папина секретарша тайно рассказала маме: Марк Натанович вошел в кабинет Микояна. Они поговорили несколько минут, и отец вышел, хлопнув дверью. У лифта уже стояли чекисты, поджидая его.

12 января мы были в гостях у маминой сестры. Вернулись домой около десяти, мама повернула ключ в замке — в коридоре на диванчике, над которым висел телефон, сидели трое военных с винтовками и наш вахтер Московкин. «Не дам, — закричала я с порога, — я не дам вам маму». И вцепилась обеими руками в ее пальто. Мой крик и слезы не произвели на них никакого впечатления: привыкли и к крикам, и к слезам. Они предъявили маме ордер на обыск и арест и начали вышвыривать на пол из бельевого шкафа простыни, пододеяльники, полотенца. Обыск продолжался не слишком долго — две комнаты ведь было уже опечатано. Можно себе представить, как уводили маму, как прощались с ней мои братья, меня же просто невозможно было от нее оторвать, но детей вместе с родителями в тюрьмы не брали, кроме грудничков, отправляли в детские дома. Утром приехала мамина сестра, тетя Дина, моя любимая тетка и мать Льва Наврозова, хорошо известного в Москве, а теперь и Нью-Йорке литератора. Она взяла меня к себе и таким образом спасла от детского дома.

И начались мои скитания по родственникам. Маршрут передвижения по городу было легко определить по номерам школ: 613-я, например, это я живу у тети Дины возле Красных Ворот. 212-я — это я живу на Малой Бронной у папиного брата, дяди Давида, знаменитого профессора Беленького, впервые применившего в СССР переливание крови. Он тоже кончал Сорбонну, но уже после отца. Во время войны дядя Давид был главным хирургом армии. Взял с собой на фронт жену-пульмонолога и дочь Вику, она старше меня на четыре года, ей еще не было шестнадцати, потому он держал ее при себе. Викторией она была названа в честь героини Гамсуна. Вечерами дядя учил меня таблице умножения, огорчаясь моей тупости в этом деле. Затем снова 613-я школа и, наконец, 125-я — тоже на Малой Бронной, напротив бывшего еврейского театра, теперешнего Театра на Бронной. Это канун войны, 40-й год, я живу со своими братьями на улице Станиславского. Из «Дома на набережной» их выселили, и они переехали в квартиру Алеши. Его мать последний год работала в Испании, вылетела в Москву, когда в другие ворота Мадрида входил генерал Франко, узнала о том, что все ее родственники сидят, и, чтобы избежать подобной участи, перерезала себе вены и бросилась с шестого этажа. Эта история тоже описана, как я уже сказала, в рыбаковском «Страхе».

Мы жили в коммунальной квартире, Алеше принадлежало две комнаты, которые все эти годы охраняла домработница Устя: платила по счетам, держала дом в чистоте, обихаживала теткиного мужа, когда он появлялся в Москве, обихаживала тетку, когда та приезжала, обожала Алешу, хотя почти его не видела. Была она высокая, плоская, как жердь, ворчливая и абсолютно глухая. Когда Алеше надоедало ее ворчание, он вставал посреди комнаты, левую руку сгибал в локте, а правой, перекинутой через левую, указывал на дверь — так до войны в Москве милиционеры регулировали на крупных перекрестках движение машин. После смерти Алешиной матери одну комнату опечатали и, чтобы не было видно этой красной сургучной печати, на дверь повесили ковер.

Комната Вари и Нины из «Детей Арбата» мне казалась похожей на ту комнату. Нашими соседями были болгарин с сыном, с ними жила домработница. Жену болгарина посадили. Сын был моим ровесником, но я даже не знала, как его зовут, а он не знал, как зовут меня. Их домработница и наша Устя (она не оставила Алешу и, следовательно, нас с Юрой) почти не разговаривали друг с другом.

С братьями мне жилось хорошо, хотя они были со мной достаточно строги. Два раза в неделю я занималась немецким с фрау Ширвиндт, но мне она разрешила называть ее Цецилией Вольфганговной. Я ей переводила на немецкий «Евгения Онегина», не в рифму, естественно. И еще я должна была решать по пять задачек в день типа «Из одного бассейна вода выливается, а в другой вливается» и «Поезд вышел из города А в город Б, а из города Б вышел поезд в город А». Ужас! А кара страшная: «Не пойдешь на каток». В математике я действительно позорно плавала, пока не поняла, что задачки-то однотипные — посмотри, как ты решила предыдущую, и так же щелкай другую. Хитрость решила все! Могу ходить на каток хоть каждый день. Каток на Патриарших прудах, а у меня коньки «Английский спорт», это не «Гаги», мои — как бы второй сорт, но тоже надо иметь выучку. Каток весь в огнях, из репродуктора льется музыка, Эдит Утесова поет «Синий платочек», Эдди Рознер — «Я живу в озвученной квартире». Круг за кругом пробегаешь — красота!