Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

Я вижу, как папа, мама и я сходим в Ленинграде с поезда, называется он «Красная стрела», забрасываем вещи в гостиницу и, не отпуская машину, едем по городу.

«Сейчас ты увидишь чудо из чудес», — говорит мама, и мы подъезжаем к памятнику Петру.

Я хочу сделать несколько шагов к нему, но ноги меня не слушаются, топчутся на месте, рот мой беззвучно открыт от ужаса, мама видит, что со мной происходит что-то непонятное, подбегает ко мне, я утыкаюсь головой в ее юбку и кричу: «Бежим, бежим, сейчас он нас догонит и растопчет!» Крик мой привлекает внимание прохожих…

Утешили меня Петергофом: какая красота, какая радость, как в сказке! И страх трехлетней девочки выбил, казалось, увиденное утром навсегда. Оно ушло куда-то глубоко-глубоко и, казалось, не должно было больше всплыть… Умерло там внизу, в подсознании.

«Медный всадник» учат в школе, какие-то куски я помню наизусть. Но никогда эта поэма не вызывала у меня тех ассоциаций, о которых я говорю сейчас. И когда взрослой я поехала в Ленинград в командировку, то была совершенно уверена, что увижу этот город впервые. И вдруг, и вдруг… Одна страница в книге Волкова все переворачивает в моем сознании.

Как избирательна наша память, каким толчкам, оказывается, она подвержена…

Через три недели после возвращения из Ленинграда меня отдали в немецкую группу. Ее водила по нашему двору Эльза Гаспаровна (кстати, она жила в особнячке, который несколько лет назад отдали под музей художника Шилова). Тогда там была коммунальная квартира. Во время войны Эльзу как немку выслали в Казахстан, и она, скорее всего, там и погибла. Умела ли она что-либо еще делать, кроме того, чтобы учить детей немецкому языку, не знаю.

Эльза водила нас по двору, моей парой была Леночка Левина, ее отец, писатель Борис Левин, погиб в Финскую войну, а мать, художница Ева Левина-Розенгольц, была сестрой наркома внешней торговли Розенгольца, они часто жили у него в нашем доме, пока его не расстреляли как «врага народа». Лену мы называли Елкой, я до сих пор ее так зову. Мы распевали какие-то немецкие песенки вроде: «Ах, мой милый Августин», заучивали немецкие пословицы: «Завтра, завтра, не сегодня — так лентяи говорят…» Часа через два таких гуляний все убегали домой, а я, несчастная, поднималась на лифте вместе с Эльзой Гаспаровной. Она оставалась у нас дома до вечера. Видимо, мама считала, что так я усвою язык быстрее и года через два-три смогу заниматься с фрау Ширвиндт — учительницей моих братьев. Это было уже на несколько ступеней выше. Ну, хорошо. Пусть Эльза учит меня языку, но зачем учить меня вышивать гладью и делать мережку?! «В портнихи ребенка готовит», — поджимала губы Анюта. «Бестолковая, бестолковая», — сердилась Эльза, если у меня неровно ложился шов, и при этих словах довольно больно крутила мне ухо. Разговаривала она со мной только по-немецки. К моей чести, я ни разу не сказала маме, что Эльза мне крутит ухо. Ябедничать, на мой взгляд, было стыдно.

Но два раза в неделю мама меня спасала — уводила в Дом ученых на занятия по ритмике и пластике. В хитонах и балетных туфельках мы должны были делать разные упражнения. Не могу сказать, что я была особенно ловкой. То я сбивалась в шаге, то никак не могла овладеть упражнением, лицо у педагога становилось скучным, когда она на меня глядела. Я это замечала. И оттого к ритмике и пластике у меня пропал интерес. Кто меня выручил? Отец. «Что ты ее мучаешь? — сказал он маме. — У ребенка нет и часа, чтобы просто поиграть. Достаточно ей немецкого». Читать по-немецки я научилась раньше, чем выучила русскую азбуку.

Анюта ходила мрачнее тучи — у нее отняли ее детище, то есть меня. Швыряла тарелки, подавая нам обедать. Но час расплаты все-таки наступил. Анюта вошла в мою комнату внезапно — принесла мне стакан морковного сока и увидела, что Эльза крутит мне ухо. «Ах ты, немчура проклятая, ты будешь нам ребенка уродовать?!» И кинулась Эльзу дубасить. Хорошо, мама была дома. «Прекратите сейчас же, Анюта! Эльза Гаспаровна, сядьте, успокойтесь, я вам принесу воды». И моя мама сказала Анюте, чтобы она подыскивала себе место (так говорилось тогда — не работу, а место), больше ее выходки она терпеть не намерена. Пока будет искать место, пусть живет у нас. Это был жестокий поступок и по отношению к Анюте, и по отношению ко мне.

Мамина сестра привезла Анюту из Саратова в Москву, когда мне было восемь месяцев. И с тех пор мы не расставались. У Анюты был очень тяжелый характер, я хлебнула это потом, когда она воспитывала мою Ирочку, но жить без Анюты я не могла. Это были слезы, слезы и слезы. Анюта нашла себе место у советского посла в Японии. И к нашему с ней везению, окна его квартиры глядели прямо в наши. Утром, проснувшись, я бежала к окну — у того окна уже стояла Анюта, ждала, когда я встану. Мы переговаривались с ней знаками, я посылала ей воздушные поцелуи… И все-таки, несмотря ни на что, мы не потеряли друг друга и так или иначе были рядом всю жизнь.