Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

Забегая вперед, скажу, что того кагэбешника я встретила еще раз в 55 году. Сижу в Военной прокуратуре на Кировской, получаю справки о реабилитации отца и матери. И вдруг заходит тот человек. И у меня начинает ныть сердце. Хотя все кончено, я больше не дочь «врага народа», я теперь абсолютная ровня всем без исключения гражданам, а душа все еще заходится от страха. Человек тот постоял, послушал разъяснения следователя, посмотрел на меня и вышел. Не знаю, узнал ли он меня, я его узнала.

Но к рассказу о реабилитации я вернусь в другой главе, а пока Женины родители ждут нас в три часа к обеду.

Стол накрыт, Женины родители сидят рядышком. У матери руки сложены на коленях. Встают при виде нас. Знакомимся. «Перегудов Михаил Николаевич», — представляется отец. «Евгения Матвеевна, — говорит мать, — а тебя зовут Таня — это мы уже знаем». Пожимаем друг другу руки. И когда я вспоминаю те минуты и их взволнованные, торжественные лица, сердце мое заходится от любви и печали.

Это были замечательные люди: чистые, бескорыстные, совестливые, но по духу абсолютно нам с Женей чужие. Тем не менее я их любила: на мне лежали их болезни, и я привыкла заботиться о них. Так же они заботились и о нас.

Познакомились Женины родители в Гражданскую войну и с тех пор не расставались. Отец остался служить в армии, и они вместе мотались по стране. Поженились, например, они в Кутаиси в 24-м году, на фотографии Евгения Матвеевна — красивая, с задорным лицом, в модной шляпке и кожаной революционной куртке. («Удачное сочетание», — смеюсь я.) Потом часть, в которой служил отец, перевели в Брянск, и там, в Брянске, 22 октября 1925 года родился Женя. В семье существовала легенда: якобы, появившись на свет, Женя не просто раскричался, как кричат все новорожденные, а расцарапал себе в кровь лицо. Отец остолбенел, когда к нему вынесли ребенка. «Что случилось?» — спросил он в испуге акушерку. «Сама не знаю, — ответила та, — может, знак какой, может, предчувствует, что жизнь будет тяжелая…»

Евгения Матвеевна была еще в родильном доме, когда отец поспешил в ЗАГС регистрировать сына. Почему он нарек Женю именем матери, дав ему в придачу и ее фамилию — Винокуров, — осталось загадкой. Он посмеивался, когда я его спрашивала об этом, и уходил от ответа. Но эти разговоры шли у нас, естественно, позже.

«Расскажи нам немного о себе», — попросила Евгения Матвеевна, из чего я заключила, что Женя обо мне особенно не распространялся. Проплыло у меня перед глазами лицо студента-физика, но я не только ничего не скрыла от них, а рассказала даже больше, чем знал Женя: скорее всего, забыла ему рассказать — мне не казалось это особенно важным.

Маме моей, как и многим женам «врагов народа», дали восемь лет лагерей. Но через пять лет ее списали по болезни, о чем уведомили меня письмом, и я в четырнадцать лет должна была ехать за ней в лагерь в Мордовию. После окончания срока женам давали разрешение жить на 101-м километре от Москвы — в городе Александрове. Далеко. Моя Анюта плачет, подавая Потемкину завтрак «Что вы плачете, Нюра?» (У Потемкиных ее звали Нюрой), — спрашивает министр. «Да если Наталье Владимировне (это моя мама) дадут Александров, разве Танюшка к ней наездится? С девчонкой все что угодно в поезде могут сделать».

«Хорошо, — сказал Потемкин, — пусть ваша Таня напишет письмо Микояну — мол, мою маму списали из лагеря раньше срока по болезни. По закону жить она должна в Александрове, а я учусь в школе, я не смогу к ней ездить часто, а мама очень больна. Не можете ли вы, Анастас Иванович, помочь моей маме получить разрешение жить в Загорске? Это 70 километров, все-таки ближе… Слушайте меня дальше, Нюра. Таня напишет это письмо, и я сам отдам его в руки Микояна. Звоните Тане прямо сегодня. Действуйте». Таким образом, благодаря Потемкину и Микояну моя мама получила Загорск — всего трем женам разрешили жить в Загорске, моей маме в том числе. Кто были те двое — не знаю.

Больше мне рассказывать было нечего, и я выступила с заявлением: «Зачем портить Жене биографию? Мы не будем расписываться, а просто будем жить вместе».

«Ну, нет, — воспротивились они, — все должно быть, как у людей. Что это еще за новости — не расписываться?! А если у вас родится ребенок, что же, он будет незаконнорожденным?! Нет, мы против».

«Хорошо, — сказал Женя, — мы распишемся».

Если было не «как у людей», они были «против» даже в экстремальных обстоятельствах.

Мне много раз потом хотелось спросить у Михаила Николаевича: вы были подполковником, неужели во время войны не могли взять Женю под свое крыло? Воевали бы, но рядом. Почему отпустили сына с девятиклассным образованием в училище, откуда прямая дорога на фронт? В восемнадцать лет командовать взводом, под силу ли это мальчишке? Ведь единственный ребенок у вас! Неужели не страшно было за него? Конечно, страшно, но совесть не позволяла создать для сына особые условия. «Все воюют, и наш должен воевать, и не у отца под боком», — вот так бы они мне ответили.