Виктор Чувилкин - Девушки в шинелях

Нина примостилась у горевшей печурки. Ей не спалось. Неожиданная перемена в боевой судьбе волновала неопределенностью. Она протянула в темноту руку, где лежала подруга, и вполголоса окликнула:

— Аня, спишь?

— Нет. Всякая всячина в башку лезет. Зима наша, рязанская, припомнилась и братья, с которыми на санках с крепостного вала каталась. Бывало, летишь вниз, аж дух захватывает! А в половодье ты посмотрела бы… Ока разливается, как море.

— А я ни разу большого половодья не видела.

— После войны, Нинок, ко мне в Рязань приезжай, посмотришь.

— Доживем — приеду обязательно.

— Почему бы не дожить? Не кручинься. Назло всем смертям доживем! — и Аня обняла Нину за плечи…

Ночь сменяется днем, а эшелон все мчит и мчит девушек ближе к границам Польши. Остались позади разбомбленные и обгорелые здания вокзалов Двинска, Полоцка, Молодечно, Волковыска… Но вот лязгнули вагоны, состав замедлил бег и вскоре остановился. Аня приоткрыла дверь и почти напротив увидела на здании вывеску с непонятными буквами.

— Девочки, Польша! — крикнула она на всю теплушку.

А из вагонов уже выпрыгивали бойцы. Осматривались, закуривали…

«Вот она какая, земля польская! И ничего тут нет особенного, — с интересом разглядывала все вокруг Нина. — Как будто где-то в Калининской области. Такой же снег. Такие же сосны. И небо такое же. Одна и та же, выходит, земля. Только люди другие, говорят по-своему».

— По вагонам! — донеслась звучная команда, и все побежали к своим теплушкам.

Это была последняя станция, которая встречала и провожала мирной тишиной. А где-то за лесами, за холмами ждала их исстрадавшаяся в неволе Варшава.

Вагон, громыхая, раскачивался. В печурке весело полыхали сосновые поленья. Аня вполголоса напевала:

От этой мелодии веяло суровостью былых фронтовых дней, невообразимой тяжестью переходов по выжженным нолям, топким болотам. Вспомнились Обуховской погибшие подруги, мать, сестренка…

— Хорошая песня, — присела рядом с ней Полина.

— Да, за сердце берет, — задумчиво проговорила Нина.

— Видать, фронтовик сложил, раз в самую точку…

— Наверно. И у нас скоро начнутся бои.

— На чужой земле биться будем с фашистами.

Поезд резко затормозил.

— Что там случилось?

— Похоже, где-то пушки бьют, — прислушалась Полина.

— Вот и приехали. Девочки, подъем! — крикнула Нина, подхватывая свою снайперскую винтовку и вещмешок.

Все почувствовали — скоро выгружаться.

…Ветер обжигал лицо. Под ногами с хрустом проминался снег. Снег слепил глаза. Более часа шагали девушки навстречу зловеще ухавшим орудиям, и сердца их, как тогда, у Великих Лук, сжимались от неведомой тревоги. И чем ближе подходили они к фронту, тем оживленнее было на дороге. Мимо то и дело проносились пахнувшие бензином грузовики: одни спешили к фронту, а другие — в тыл.

Девушек разбудил громкий голос бойца. Открыв дверь, он крикнул:

— Младший лейтенант Лобковская тут ночует? К комбату!

Все всполошились. Сон как рукой сняло. Поспешно одевались. Подгоняли ремни, лямки вещмешков. Перематывали портянки, зачехляли снайперские винтовки. Вскоре вернулась Лобковская.

— Я вижу, вы уже наготове, — окинула она взглядом девушек. — Это хорошо. Сейчас выступаем на Варшаву.

— Даешь Варшаву! — радостно крикнула Аня. — Смерть фашистам!

Гулко рассыпался по половицам ее дробный перепляс, зазвенела частушка.

— Выходи строиться! — оборвала команда радостное настроение девушек.

Несколькими минутами позже они шагали по проторенной дороге к Варшаве, удивляясь массе людей и техники. В утренних сгустках рассвета двигались бесконечные колонны войск. Тягачи тащили пушки. С грозным урчанием обгоняли всех приземистые «тридцатьчетверки» и самоходки с красными звездами на башнях. Тяжело пыхтя, мимо проносились ЗИСы и «студебеккеры».

Все спешили на запад, где гремели бои.

За одним из перелесков навстречу девушкам выползла колонна пленных гитлеровцев.

— Нина, глянь, какой фриц смешной, — показала Аня на одного из них.

— Где?

— Да вон, с краю плетется. Сгорбился, как баба-яга. Только клюки не хватает, а то бы точь-в-точь…

Немец, о котором говорила Аня, действительно напоминал бабу-ягу. На его худом лице торчал длинный, широкий и чуть крючковатый нос. Пилотка, из-под которой тускло смотрели бесцветные глаза, глубоко надвинута на лоб. Ноги обмотаны не то портянками, не то шинельными лоскутами. Руки немец держал в карманах и всем своим обличьем напоминал немощного старика. «А когда-то небось ходил гоголем, орал вместе со всеми: «Дранг нах остен!» — подумала Нина… — Вот и шагает теперь на восток, чучело фашистское!»