Владимир Соловьев - Не только Евтушенко

Они всегда, когда переходят на нечто для обеих сторон важное, всё шепотом да шепотом – ввиду соседства сторонних, включая мою жену. Днями на банкете в афганском ресторане в Манхэттене роскошная, пусть и не в моем вкусе, визави плясала со мной, но больше со своим двойным ожерельем и чего только с ним не вытворяла – что твой Фред Астер, чья настоящая фамилия – смешно? – Аустерлиц, со стулом или щеткой. Ну я и сказал, что при такой самодостаточности ей и партнер не нужен.

– Иногда нужен, – сказала она и, смеясь, добавила что-то в мое левое ухо.

То самое, с недостаточными процентами.

Проклятие!

А переспросить не смею – не та ситуация. Как и попросить перешепнуть мне в другое ухо, правое. Предпочитаю неведение. Тишину – искусственно озвученному миру.

Иногда Лена дублирует мне тут же, но ее шепот и вовсе не пробивает мою упрямую перепонку.

Тем более не договариваться же с девушкой, пользуясь услугами жены-толмача.

Язык любви – немой. Когда-то я сочинил хороший рассказ «Молчание любви» – как аукнулось, так и откликнулось. Сам накликал, сам накаркал.

На самом деле – наследство от мамы, которой я как-то звонил из комаровской столовой в Питер, а потом объяснял стоявшему рядом пииту из «евтушенок», что вынужден кричать, потому что мама плохо слышит.

– Моя слышит еще хуже, – успокоил он меня.

– Откуда ты знаешь, как слышит моя?

Поспорили, пока он не предъявил неотразимый аргумент:

– Моя вообще ничего не слышит. Она умерла в блокаду.

А я-то всегда считал – так было внушено мне с детства, – что мама оглохла из-за хины, которой пыталась вытравить из своего чрева фетус, то бишь меня, но я оказался крепкий орешек и родился очень некстати – в разгар войны, когда немец стоял в тридцати километрах от Москвы, той самой, о которой я спустя три десятилетия, живя в Питере, возмечтаю, как Гитлер или чеховские сестры. Том Эдисон, говорят, оглох, когда его в детстве подняли за уши, чтобы посадить в телегу. А в моем детстве была такая нелепая взрослая шутка: «Хочешь увидеть Москву?» – «Хочу». И взрослый дядя поднимал меня за уши. Москву я в конце концов увидел, но, может, потому уши у меня такие большие, а теперь и глуховатые?

Если такое творится в ушах, то что там между ними в моей черепушке, усталой за прожитые годы, переживания и передвижения по белу свету? В отличие от Пушкина, больше посоха, сумы и безумия боюсь слабоумия. Лена, к примеру, считает мою запоздалую к ней ревность как раз признаком слабоумия: с чего бы это я взалкал истины с таким опозданием? Тем более никаких оснований. Так говорит она – сейчас. Это кризис доверия к самому себе, а не к ней.

А не так, что, пока ревную, жизнь сохраняет свою остроту?

Пока живы наши родаки, мы защищены ими от Бога. И у меня, и у Лены они давно померли, и мы с Богом один на один – каждый. И еще вопрос, узна́ем ли мы друг друга на том свете.

Вот отличие еврейского от грузинского подхода к долголетию.

– Выпьем за наши гробы из столетних дубов, которые мы посадим завтра, – тост на грузинском застолье.

– Давно бы здесь были, – выговаривает Абрам Саре, попав в рай, – если бы не твои салаты, будь прокляты!

А я согласен даже в ад, только бы не в беспомощную старость, пусть это единственный путь к долголетию. Но как заметить ее приход до того, как заметят другие? Вот мне пишется, читается, говорится, путешествуется и е*ется – что еще? Да и проблемы со слухом преувеличил, глянув в будущее, – недалекое.

Повстречался тут с коллегой имярек, опять-таки евтушенко-шестидесятник, в очередной его рутинный наезд в НЙ, положил глаз на его дочь-разведенку – без особого, впрочем, интереса, не в моем вкусе, – переведя эту тему в треп.

– Посмотри на себя в зеркало, – сказал папа перезрелой телки, защищая давно потерянную честь Катерины Блюм.

А потом спросил, где достать здесь виагру.

– Откуда мне знать? Мне – не надо. Да в любой аптеке, наверное. – И мордогляд ни к чему – я и так себя знаю как облупленного.

Мы с ним живем в разных мирах, но, когда/если я доживу до его евтушенковского возраста и перейду в его мир, вот тогда и пора мне с этим миром прощаться, а не принимать виагру. Сам Евтушенко не в счет, хотя тур по городам и весям России считал самоубийственным. Или это сознательный выбор: на миру и смерть красна? Выдержал! Вернулся в Америку и шлет мне из своей Оклахомы деликатное приглашение: «Буду выступать 19 сентября в Бруклинской библиотеке. Если не лень, заходите. Евтушенко». Свидимся. Е.б.ж.