Володя Тейтельбойм: Неруда

МАЛЬЧИК С ДАЛЕКИХ ЗЕМЕЛЬ ФРОНТЕРЫ

Что-то сжимается в душе, когда мы входим в полуразрушенный дом. Я пристально смотрю на того, кто рядом… Неруда приходит сюда в надежде узнать что-нибудь новое о матери, которая умерла вскоре после его рождения. Я хочу увидеть, вернее, почувствовать сердцем все до конца. Мне яснее ясного, что в данном случае между его «я» и мною, скажем «местоимением в третьем лице», — огромное расстояние. «Первое лицо» воспринимает все глубоко, обостренно. «Третье лицо» — как бы в отдалении, на другом полюсе. Я понимаю-угадываю, как разительно не сходится, не совпадает внешний облик поэта с его скрытым волнением. Прославленный на весь мир человек, располневший, уже не молодой… Он только что вышел из машины и с внешним спокойствием расспрашивает о своей матери, которая оставила его сиротой в далеком младенчестве. Навстречу нам спешит старая женщина, когда-то дружившая с покойной. Она смущена, не знает, как держаться со знаменитым человеком; ведь он приехал, чтобы с ним поделились воспоминаниями, рассказали о каком-нибудь случае — словом, обо всем, что связано с его матерью. Сам он, как ни горько, ничего припомнить не может.

Женщина — она местная учительница — исчезает, а через минуту-другую возвращается. В руках у нее пожелтевшая фотография. «Вот, смотрите — Роса Нефтали Басоальто!» Она передает фотографию Неруде и торопится сказать, что это единственный снимок Росы.

Поэт впервые видит фотографию матери. Много позже — в 1980 году — эта фотография появится в книге, названной «Незримая река», где собраны стихи и проза юного Неруды.

В книгу «Незримая река» войдут два посвященных матери стихотворения. Первое — «Луна»: «Когда родился я, мать умирала, / в смирении святом и скорбном, / вся плоть ее была прозрачной, / как будто из глубин лучился звездный свет. / И умерла она. А я родился. / Вот почему во мне течет незримая река, / и никогда не стихнет песнь закатов, / и пламень смеха моего, едва взметнувшись, тут же угасает».

Второе стихотворение Неруда назовет «Скромные строки памяти покойной матери»: «О мама милая, я слишком поздно на свет явился / и не успел поцеловать тебя, / принять пречистое благословенье. / Твой свет недолгий уже истаивал, / он снова в глубь земли сходил, / ведь ты от жизни малого просила, / быть может, лишь букет фиалок в капельках росы, / да и они глядятся щедрым даром в твоих ладонях нежных, / которые уже не ждали ничего».

Стихи, конечно, наивные, незрелые, но они дышат искренностью. Поэт не раз в мыслях говорил с матерью, и вот впервые его слова, обращенные к ней, становятся поэтической строкой.

Роса Басоальто сфотографирована почти в полный рост. Неруда пристально вглядывается в лицо матери и, наверно, думает о том, как быстро свел ее в могилу гибельный недуг. Потом передает фотографию Матильде. А чуть погодя она протягивает ее мне. Я смотрю и смотрю на эту фотографию… На обороте выцветшими каллиграфическими буквами (так писали в старину) выведено: «Нефтали Басоальто Опасо де Рейес, мать Пабло Неруды». Нефтали — материнское имя — поэт получил при крещении… Я изучаю ее лицо. Искоса поглядываю на сына. Сходство обнаружить совсем нетрудно: те же черты, тот же овал.

Под дугами бровей — одна чуть выше другой — глаза с тяжелыми веками и небольшими зрачками. В глазах притаился немой вопрос, а может, и отсвет лукавства. Крупный нос выдается вперед, как у многих крестьянских людей, привычных различать по запахам смену времен года и открывать — как потом скажет поэт — «тайные гнезда птиц». Можно ли уловить по какому-то особому знаку, что эта женщина на краю пропасти? Что она предчувствует приближение смерти? Но как это узнать? Ее лицо излучает жизненную силу. В нем не найти ничего обманного, нет ощущения, что вглубь загнаны какие-то тайные переживания. Однако во взгляде есть что-то дремотное, болезненное. Да… на всем лице печать внутренней борьбы. Большой четко очерченный рот. Полные губы говорят о чувственности, нет, скорее о тяге к жизни. Слегка выступающий подбородок, в ушах длинные серьги, темные, точно переспелые вишни. Причудливая, старательно сделанная по моде тех времен прическа, легкие завитки прикрывают широкий лоб. Серебряная брошь светлеет на темном платье, которое могло бы показаться траурным, надетым раньше срока, не будь кокетливых кружев на длинных рукавах. Большая рука лежит на спинке кресла, обитого кожей. Видно, что женщина — высокая, худая, что смотрит она прямо в загадочный ящик фотографа, застыв на миг, чтобы ее запечатлели навечно. А может, подозревала, боялась, что ей осталось жить считанные дни, часы. Может, это ее последнее «прости» миру и сыну, и она посылает его, помня изречение Блаженного Августина, которое не случайно подчеркнула в прочитанной книге, взятой у священника. «Вечность — не более чем истинная суть человека, которой дано проявиться в одно-единственное мгновенье». По настороженному выражению лица на этом старом снимке можно судить, что женщина не хочет расставаться с жизнью. Но в дуэли света и тени, запечатленной на пожелтевшем тонком картоне, мерцают тревожные блики.