Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

После второй выпитой стопки Тихон Тихонович, как-то сразу заметно опьяневший, обратился к Сереже:

— Серега, восемь лет назад, когда твой отец Егор был на воле, он сказал мне, что ты едешь в Москву учиться на Пушкина. А четыре года назад Сергевна мне сказала, что этот институт ты закончил. А вот про пушкинскую должность она что-то ничего не сказала, утаила, хотя я ее и спрашивал об этом. Теперь вот ты сам скажи мне, малограмотному человеку, который вырос в лесу и поклонялся одному колесу. Вот сейчас, после войны, на которой ты воевал аж у самого генерала Рокоссовского, получишь ты должность Пушкина или нет?

Этот вопрос Тихона Тихоновича развеселил наше застолье, только его жена, не осознавши абсурдность вопроса, как бы притаилась, бросив есть, и ждала, что же ответит Сережа. И Сережа ответил:

— Пушкинскую должность, Тихон Тихонович, я получу через три года. Чтобы получить ее, мне нужно еще три года учиться в Москве, в университете, в аспирантуре.

То, что учиться три года, Тихон Тихонович понял, а аспирантура и университет для него были чужими и смутными. Запрокинув голову, он смотрел в потолок и что-то, шевеля губами, подсчитывал. А потом произнес:

— Так это же что выходит, десять лет в школе, четыре года в институте, это уже четырнадцать, и еще три года, выходит семнадцать лет.

— Да, Тихон Тихонович, выходит что семнадцать.

— Это не по-божески, — огорченно произнес Тихон Тихонович. — За семнадцать лет можно не только облысеть от ума и наук, а чокнуться можно.

Снова над застольем прокатился хохоток. Однако хохоток этот не погасил у Тихона Тихоновича его интереса к пушкинской должности.

— А скажи, если это не секрет, какой оклад дают за эту пушкинскую должность?

После этого вопроса застолье совсем развеселилось. Но, не получив ответа на свой вопрос, Тихон Тихонович загрустил и перестал есть, о чем-то задумавшись. Но внезапно осененный какой-то мыслью поднял голову.

— Эх, если бы среди нас сейчас был Егор, он бы спел свою любимую песню «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой». Как он ее жалобно пел! А когда доходил до куплета, где бродягу кормили хлебом крестьянки, а парни снабжали махоркой, я плакал.

И действительно, все увидели в глазах Тихона Тихоновича навернувшиеся слезы. И он грустным голосом тихо запел:

Оборвав песню, Тихон Тихонович порывисто встал из-за стола и направился на кухню, откуда он тут же вернулся с четвертинкой самогона, заткнутой белой тряпицей. Самогон разлил по четырем стопкам. Своей глуховатенькой опьяневшей жене не налил, жалел ее, боялся «инпаркта». И та эту жалость мужа смиренно, если судить по ее лицу, приняла. Прежде, чем сказать тост, он встал, как это сделал Сережа, задумался и произнес:

— А вот сейчас, дорогие мои Сергевна, Серега, Ванец, Петя и Зина, разрешите мне поднять тост, чтоб нам всем в добром здоровье дождаться Егора. Этот день должен быть через год и одиннадцать месяцев. Я веду точный подсчет. Ну, с праздником!

Маму и Зину этот тост искренне взволновал. А поэтому мы, вслед за Сережей, все встали и молча выпили. Выпили до дна.

К чаю мама подала рыбный пирог и пирожки с капустой. Чай пили без сахара, с морковной заваркой. А после чая по почину Тихона Тихоновича запели всем столом любимую тюремную песню отца «Бежал бродяга с Сахалина». Пели все, пели мы, три брата, мама, пели даже Зина и глуховатенькая жена Тихона Тихоновича.

Вот, Господи, как эта послевоенная встреча далека по времени и как близка она сердцу сейчас.

Еще с далеких довоенных лет мною замечено, что пассажир дальнего следования, подъезжая к Москве, как-то особенно волнуется. Женщины подкрашивают губы и пудрятся, мужчины, даже солдаты, так обливаются одеколоном, что еще долго за ними тянется шлейф резких запахов.

Так и я последнюю ночь перед Москвой почти совсем не спал. Привязавшись парусиновым ремнем к отопительной трубе под самой крышей вагона, искурил полкисета самосада и делал это так искусно, словно был в блиндаже или в окопе. На нижней полке подо мной лежал старший брат Сережа. Его судьба уже определена: в октябре он был принят в аспирантуру филологического факультета Московского государственного университета. Стать его научным руководителем с легким сердцем согласился известный в литературоведении профессор-фольклорист Петр Григорьевич Богатырев, который пять лет назад рецензировал дипломную работу Сережи по поэтике русской народной песни. Увидев на пороге молодого лейтенанта, он сразу же узнал в нем своего студента из ИФЛИ. В аспирантуру Сережа поступил без труда: ведь он только что демобилизовался после окончания боев за Берлин в составе войск маршала Рокоссовского.