Жорес Медведев - Нобелевские лауреаты России

Неожиданно очень эмоциональный, но глубокий по содержанию текст предложил кинорежиссер Михаил Ильич Ромм. Сахаров был готов подписать этот текст, но не хотел, чтобы его подпись стояла первой. По телефону он договорился о поддержке общего протеста со своим учителем и другом академиком Игорем Евгеньевичем Таммом. Знаменитый физик был в это время уже тяжело болен. Болезнь сопровождалась параличом дыхательных центров, и Тамм был подключен к аппарату «искусственное легкое». Вечером 23 августа к нему в подмосковный поселок Жуковка поехал по просьбе Сахарова физик-теоретик Борис Болотовский. Тамм поставил свою подпись, хотя и не без колебаний; у него просто не было достаточно полной информации о том, что происходит в мире. Следующую подпись Сахаров хотел получить от Твардовского, с которым еще не был знаком. Но Александр Трифонович в эти дни не появлялся даже в редакции «Нового мира» и ни с кем не встречался. Тогда Сахаров и спросил своих друзей о Солженицыне, который, как оказалось, и сам искал этой встречи.

Солженицын приехал в Москву из Рязани вечером 24 августа – для знакомства с ситуацией и поддержки общего протеста. 25 августа он встречался с разными людьми, а на следующий день с соблюдением всех правил конспирации встретился и долго беседовал с Сахаровым. Эта встреча состоялась на квартире физика Евгения Файнберга, которого Андрей Дмитриевич хорошо знал. Но Файнберг был знаком и с Солженицыным. Александр Исаевич еще раньше искал связей с академическими физиками, у которых была репутация не только влиятельных, но и независимых людей. В этой среде Солженицын встречал и восхищение, и поддержку.

Придя к Е. Файнбергу на Зоологическую улицу, Солженицын отказался от угощения и, внимательно осмотревшись, тщательно закрыл все окна занавесками. Он хотел строго доверительной беседы один на один. Вряд ли, однако, можно было полностью скрыть сам факт такой встречи от органов КГБ, так как Сахаров в то время был не только секретным, но и охраняемым ученым. Еще в начале 60-х годов он решительно отказался от открытой охраны, но не мог воспрепятствовать скрытому сопровождению. Впрочем, Сахаров и не пытался этого делать. Он и в 1968 года, и позже старался не прибегать вообще к какой-либо конспирации – ни при встречах и беседах, ни в телефонных разговорах. Это была его принципиальная позиция, и он заранее предупреждал о ней новых знакомых. «Мне нечего скрывать», – говорил он в таких случаях. У него просто не было никаких навыков на этот счет, и он не собирался ими овладевать. Солженицын, напротив, был склонен к самой тщательной конспирации, и у него были для этого веские основания.

В любом случае, о характере и содержании весьма продолжительной беседы Сахарова и Солженицына в органах КГБ, вероятнее всего, не знали, для этого надо было заранее оборудовать квартиру Файнберга подслушивающими устройствами. Однако много позднее и Сахаров, и Солженицын сами написали об этой важной для них встрече в своих воспоминаниях. Трудно удержаться поэтому от цитат.

«Я встретился с Сахаровым в первый раз в конце августа 68-го года, – писал Солженицын, – вскоре после нашей оккупации Чехословакии и после выхода его меморандума. Сахаров еще не был выпущен тогда из положения особо секретной и особо охраняемой личности. С первого вида и с первых же слов он производит обаятельное впечатление: высокий рост, совершенная открытость, светлая, мягкая улыбка, светлый взгляд, теплогортанный голос. Несмотря на духоту, он был старомодно-заботливо в затянутом галстуке, тугом воротнике, в пиджаке, лишь в ходе беседы расстегнутом – от своей старомосковской интеллигентской семьи, очевидно, унаследованное. Мы просидели с ним четыре вечерних часа, для меня уже довольно поздних, так что я соображал неважно и говорил не лучшим образом. Еще и необычно было первое ощущение – вот, дотронься, в синеватом пиджачном рукаве – лежит рука, давшая миру водородную бомбу. Я был, наверное, недостаточно вежлив и излишне настойчив в критике, хотя сообразил это уже потом: не благодарил, не поздравлял, а все критиковал, опровергал, оспаривал его меморандум. И именно вот в этой моей дурной двухчасовой критике он меня и покорил! – он ни в чем не обиделся, хотя поводы были, он ненастойчиво возражал, объяснял, слаборастерянно улыбался – а не обиделся ни разу, нисколько – признак большой, щедрой души. Потом мы примерялись, нельзя ли как-то выступить насчет Чехословакии – но не находили, кого бы собрать для сильного выступления: все именитые отказывались». [1] Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Париж, 1975. С. 379–398.